Помимо авторской датировки, петербургский
фон этого "всемирного" стихотворения
Пушкина намечен также заглавием,
которое оно приобрело в списке
стихотворений, предназначавшихся
автором для печати, - "Бдение".
Заглавие это обладает не только
литературными ассоциациями (так
называлось, в частности, одно
из стихотворений Баратынского 1820-х
годов). Было бы неправильно ограничивать
культурный контекст пушкинского
стихотворения литературным рядом,
как это до сих пор делали
по преимуществу исследователи
(С.Я.Сендерович, Т.Г.Мальчукова, О.А.Проскурин).
Например, один из авторов совершенно
правильно замечает по поводу финала черновой
редакции "Воспоминания" ("...И тихо
предо мной / Встают два Ангела младые...
/ Но оба с крыльями и пламенным мечом..."):
"херувим с пламенным мечом - образ,
восходящий к библейской книге Бытия,
скорее, может быть, - к ее иконографической
интерпретации (в Библии, строго говоря,
меч сам по себе, а херувим сам по себе)";
однако исследователь сам же отказывается
от разработки этого перспективного направления:
"Но ближайшим претекстом для пушкинской
трансформации оказалась не Библия и не
религиозная иконография, а опять же поэтическое
произведение" (Проскурин О.А. Поэзия
Пушкина. М., 1999. С.212). Непонятно, почему
"религиозная иконография", окружавшая
человека пушкинской эпохи ежедневно,
не может быть "ближайшим претекстом",
по сравнению с поэтическими произведениями,
которые перечитываются лишь время от
времени?
В этой связи хотелось бы
напомнить указанный еще Н.Ф.Сумцовым
и совершенно забытый последующими исследователями
иконографический источник другого образа
этого стихотворения: "Превосходное
выражение "Воспоминание развивает
свиток" отличается такой яркой живописностью,
что в уме интеллигентного читателя возникают
средневековые картины и миниатюры с мрачными
демонами, раскрывающими перед людьми
длинные свитки с вписанными в них грехами"
(Сумцов Н.Ф. Пушкин: Исследования. Харьков,
1900. С.142). Этот иконописный мотив является
элементом православной концепции "воздушных
мытарств", через которые проходит душа
человека по разлучении с телом, - концепции,
которая в недавнее время привлекалась
при изучении романа Достоевского и стихотворения
Баратынского (Бочаров С.Г. "О бессмысленная
вечность!" (От "Недоноска" к "Идиоту")
// К 200-летию Боратынского. М., 2002; Ветловская
В.Е. "Хождение души по мытарствам"
в "Преступлении и наказании" Достоевского
// Достоевский: Материалы и исследования.
Т.16. М., 2001). Как показал Сумцов, именно
Пушкин явился инициатором усвоения этих
религиозных мотивов светской литературой.
Другой, языческий источник того же пушкинского
образа мы назовем ниже.
Отмеченное сужение художественного
контекста исключает возможность
правильно и во всей полноте
понять замысел стихотворения.
В частности, оно входит в знаменитый ряд
произведений Пушкина, связанных с его
"скульптурным мифом", реконструированным
в свое время Р.О.Якобсоном (Якобсон Р.О.
Статуя в поэтической мифологии Пушкина
(1937) // В его кн.: Работы по поэтике. М., 1987).
С.Сендерович посвятил выяснению отношений
стихотворения "Воспоминание" с мотивом
"оживающей статуи" отдельную главу
своей монографии, но пришел к выводу,
что отношения эти являются взаимоисключающими.
О том, что это не так, может свидетельствовать
рассуждение другого автора, вплотную
подошедшего к открытию манифестации
"скульптурного мифа" в стихотворении
Пушкина. Размышляя о метаморфозе, произошедшей
с "тенями" - "ангелами младыми",
"встающими" перед лирическим героем
в финале стихотворения, исследовательница
напоминает: "Слово "ангел" [...]
имело условно комплиментарное значение
[...] Выражение "ангел-хранитель" часто
употреблялось как условно-элегическое".
И дальше показывает, как этот стертый,
"окаменевший" образ у Пушкина - "оживает",
подобно тому, как оживают статуи в "Медном
всаднике" и "Каменном госте": "Противительный
оборот "Но оба с крыльями" вводит
в строй классический "атрибут" ангела
(крылья); образ при этом углубляется неизмеримо.
Условные элегические ангелы как своего
рода "оборотни" превращаются в "настоящих""
(Семенко И.М. Поэты пушкинской поры. М.,
1970. С.210).
Автор приведенного рассуждения
руководствовалась очень верной
догадкой, что разбираемые ею
образы имеют пластическую, статуарную
природу. Потому-то в стихии пушкинской
поэзии они закономерно порождают в воображении
читателя сюжетные ходы "скульптурного
мифа". И это читательское домысливание
лирического сюжета подтверждается наблюдением
над процессом создания стихотворения.
"И со мной идут одним путем", - так
было сказано об этих, представляющихся
застывшими, "ангелах" в черновом
варианте.
Статуарную, по своему происхождению,
природу имеет и истолкованный
Сумцовым в свете религиозной иконографии
образ воспоминания с полуразвернутым
свитком. "Подобно античной скульптуре,
Воспоминание выступает со "свитком",
свернутой в трубку пергаментной летописью
жизни поэта" (Степанов Н.Л. "Воспоминание"
// В его кн.: Лирика Пушкина: Очерки и этюды.
М., 1959. С.370). Другой автор - Т.Г.Мальчукова
уточняет источник: "У Пушкина образ
стилизован в античном духе. Воспоминание
предстает поэту наподобие статуи богини
истории со свитком в руке". Рискнем
высказать догадку, что ассоциация подсказана
исследователю эмблемой книжной серии
"Памятники исторической мысли",
выпускавшейся издательством "Наука"
в 1980-е годы...
Нас интересуют
три изображения, имеющих отношение
к фигуре в пушкинском стихотворении.
Прежде всего, конечно, это сама "Мнемозина
(память)". Как сообщает комментарий
к рисунку, она "изображалась в
положении размышления, нужного
для воспоминания древних преданий".
Больше отношения к пушкинскому
образу имеет, однако, не она, а "Клио,
увенчанная лаврами и украшенная
запястьями; возле нее стоит скринка
(scrinium), наполненная свитками; в руке ее
также свиток с надписью: KLEIO HISTORIAN (Клио
изобретательница Истории)". Как видим,
этот "свиток" не "свернут в трубку",
а тоже полуразвернут. Именно к Истории,
к Клио (а не к Мнемозине) возводит пушкинский
образ современный исследователь (С.Я.Сендерович):
"Запись есть знаковая, культурная реальность.
В качестве записи и в сочетании с архаическим
смыслом мотива свитка воспоминание предстает
как 'история', как нечто, обретшее сверхиндивидуальную
и независимую реальность [...] Воспоминание
есть запись в свитке памяти, то есть запись,
приобретшая независимость, ставшая историей".
Модификация этого античного
изобразительного мотива вскоре
после создания стихотворения
"Воспоминание" и незадолго
до выхода "Мифологической галереи"
появляется на постаменте Александровской
колонны (изготовлен в 1833 г.): на стороне,
обращенной к Главному штабу, изображена
аллегорическая фигура Победы со скрижалью,
на которой начертаны годы: "1812 1813 1814";
срв. тот же мотив на постаментах памятников
у Казанского собора Кутузову ("1812")
и Барклаю де Толли ("1812 1813 1814 1815":
таким образом, фельдмаршал Барклай де
Толли по числу связанных с его именем
дат превознесен по сравнению не только
со своим "соперником" Кутузовым,
но даже... самим императором!). Все эти
памятники воспеты Пушкиным в стихотворениях
1836 года: "Exegi monumentum" и "Художнику".
Впрочем, эскиз этого монументального
мотива можно было найти на рисунке в рукописях
Пушкина еще в 1819 году, когда в черновике
поэмы "Руслан и Людмила" аналогичный
перечень дат эпохи наполеоновских войн
изображен как бы в "обратной перспективе":
постепенно мельчающим от наиболее памятного
1812 года по направлению к современности
(Пушкин А.С. Полное собрание сочинений
в 19 томах. Т.18: Рисунки. М., 1996. С.68), - а также
на титульной виньетке "Походных записок
русского офицера" И.И.Лажечникова издания
1820 г.; и в 1836 году книга Лажечникова была
перепечатана с той же виньеткой.
Наконец, третье изображение "Мифологической
галереи" имеет отношение к
прагматике пушкинского стихотворения.
Здесь поэт и обвиняющая фигура
Воспоминания как бы поменялись
ролями: "Вергилий держит свиток,
на котором он написал свою
Энеиду; положение его означает
задумчивость. По левую его сторону
скриний, а по правую письменный стол [!]".
Любопытно отметить еще одно возможное
явление "интерференции" с "Воспоминанием":
именно к "Энеиде", к эпизоду загробного
свидания Энея с брошенной им и покончившей
жизнь самоубийством царицей Дидоной
возводит современный исследователь финал
пушкинского стихотворения, где герой
его встречается с "мстящими" ему
"ангелами" (Мальчукова Т.Г. О жанровых
традициях в элегии "Воспоминание"...
С.30, прим.19).
Достойно удивления и то, что
все три изображения отечественного
издания книги французского археолога
связаны между собой: с одной
стороны, отмеченное в подписи
"положение задумчивости" Вергилия
(вспомним нередко встречающееся
в фамильярной переписке Пушкина
уподобление процесса поэтического
творчества... акту дефекации!) соответствует
"положению размышления" Мнемозины.
С другой - именно к изображению
Вергилия с его бесценным "скринием",
хранилищем свитков, отсылает сделанное
как бы по оплошности, невзначай упоминание
уморительной "скринки" при описании
Клио. А сама Клио, "увенчанная лаврами
и украшенная запястьями" (срв. арготизм
для обозначения наручников: "браслеты"),
заставляет вспомнить... о посаженном на
золотую цепь словоохотливом "сказочнике"-коте
из пролога Пушкина к поэме "Руслан
и Людмила" издания 1828 года. Клио, утверждает
комментарий к "Мифологической галерее",
"изобретает Историю" (иными словами...
"сочиняет сказки", вместо того, чтобы
ее, историю, изучать!), пушкинский "кот"
(тоже... "ученый"!) - "сказку говорит".
Все три рисунка в сумме
дают как бы "плоскостную"
развертку поэтического, сложного
и объемного образа из стихотворения
1828 года. Юмористическую игру с античными
реалиями в произведениях Пушкина, примыкающих
к "Воспоминанию" (помимо "/с/кринки",
соблазнительной именно для котов обычно
содержащимися в ней молоком и сметаной,
укажем на занесенный из пушкинской современности
"письменный стол"... Вергилия!), - нам
еще предстоит встретить.
Промежуточное название "Бдение"
отсылает не только к одноименному
стихотворению Е.А.Баратынского (1821),
с которым стихотворение Пушкина принято
поэтому сопоставлять, но и к скульптуре
М.И.Козловского "Бдение Александра
Великого". Укажем заодно и другие сюжеты
и мотивы, роднящие произведения Козловского
с творчеством Пушкина.
И если мы посмотрим
на дело с этой точки зрения, то обнаружим,
что и стихотворение 1828 года, и "михайловский"
эпизод оды 1818 года - построены по одной
схеме:
"ВОЛЬНОСТЬ":
Когда на мрачную Неву
Звезда полуночи сверкает
И беззаботную главу
Спокойный сон отягощает,
Глядит задумчивый певец
На грозно спящий средь тумана
Пустынный памятник тирана,
Забвенью брошенный дворец...
"ВОСПОМИНАНИЕ":
Когда для смертного умолкнет
шумный день
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи
тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся
в тишине
Часы томительного бденья...
И грамматическая, и тематическая
схемы первой части "Воспоминания"
и эпизода оды совпадают; уже
в более раннем из стихотворений
изображается сон некоего непоименованного
"беззаботного" петербуржца на
фоне тревожного, с напряжением
всех интеллектуальных и нравственных
сил "бденья" поэта, "певца".
В 1828 году перед ним - застывшее
статуей "воспоминание" со своим
каменным "свитком", в 1818 - каменный
"памятник", замок! В юношеской
оде строитель замка назван "тираном",
но и в 1828 году - тоже появляется
некий неперсонифицированный, несводимый
ни к какому из определенных земных властителей
"тиран", тиранство: часы "влачатся",
как звенья кандальных цепей; срв. в приводившемся
выше черновом варианте фонетическую
игру: "...под стражей и в степях" ("степях"
- цепях, тсепях...). "Забвенью" оды
соответствует заглавие "Воспоминание".
Сравнение распространяется и
на вторую часть "Воспоминания",
ее схема также заимствована
из оды 1818 года:
"ВОЛЬНОСТЬ":
...И слышит Клии страшный глас
За сими страшными стенами,
Калигулы последний час
Он видит живо пред очами,
Он видит - в лентах и звездах,
Вином и злобой упоенны
Идут убийцы потаенны,
На лицах дерзость, в сердце
страх...
"ВОСПОМИНАНИЕ":
Я вижу в праздности, в неистовых
пирах,
В безумстве гибельной свободы,
В неволе, в бедности, в чужих
степях
Мои утраченные годы!
Я слышу вновь друзей предательский
привет
На играх Вакха и Киприды
И сердцу вновь наносит хладный
свет
Неотразимые обиды.
Мотив предательства теснейшим
образом связывает два этих
стихотворения. В стихотворении
1828 года "предательский привет"
- исходит от "друзей", в оде
будущие убийцы - "в лентах и
звездАх", то есть обласканы тем, кого
они идут убивать. Можно подумать, что
в позднейшем из стихотворений раздается...
загробный обвиняющий голос императора
Павла! Пушкин как бы сближает свою судьбу
с судьбой воспетого им некогда пострадавшего
императора - и сама эта особенность "Воспоминания"
также наследственная. Хотим обратить
внимание на одно обстоятельство, которое
до сих пор не замечали исследователи
пушкинской графики: в рукописи стихотворения
"Вольность" в строку "Погиб увенчанный
злодей" вписан иероглифический портрет
Павла I, и среди штрихов, образующих его
профиль, совершенно явственно читается
личное местоимение: "азъ" (Пушкин
А.С. Полное собрание сочинений в 19 томах.
Т.18. М., 1996. С.65).