Характеристика авторитарных режимов. Авторитаризм в современной России

образом, охраняли не только власть, но и собственность диктатора и узкого круга его приближенных. Полицейский террор, по сути дела, прикрывал весьма неустойчивую политико-экономическую конструкцию, полностью лишенную как социальных, так и политических механизмов обратной связи. Неразделенность власти и собственности обусловливала негибкость персоналистских авторитарных режимов, их неспособность к постепенному размягчению и более или менее плавной политической эволюции. Утеря власти однозначно вела к утере собственности, а ослабление и дряхление диктатора – к обрушению режима. Свержение личной диктатуры нигде не означало перехода к демократии, а открывало дорогу длительному периоду политической нестабильности и социальных конфликтов.

По-иному обстояло дело там, где диктатуры не носили персоналистского характера и где собственность, в первую очередь, крупная земельная, была отделена от военной власти, как это было в Сальвадоре и в меньшей мере в Гватемале. Ни в одной из этих стран не произошло обрушения авторитарного режима, хотя переход от военных диктатур к политической демократии в них был отмечен длительными и кровопролитными гражданскими войнами. Многолетнее политическое господство репрессивных структур, всеобъемлющее насилие, которое лежало в основе социальных и экономических отношений, оставили длительный и до сих пор неизжитый след в психологии людей и в их взаимоотношениях с институтами власти.

Режимы традиционалистского  авторитаризма вели подвластные им страны к стагнации и тупику. Породивший их процесс разложения традиционных аграрных структур и начавшаяся индустриализация не становились процессом социально-экономической модернизации в собственном смысле слова, поскольку оказались подчинены интересам частной власти. Нерасчлененное единство власти и собственности в сочетании с политическим и социальным господством, не опосредованным институтами, на десятилетия заблокировали или существенно замедлили процессы социально-экономической модернизации в этих странах.

III

Традиционалистский авторитаризм был несомненным исключением в истории ХХ в. – большинство авторитарных режимов было в той или иной мере ориентировано на осуществление социально-экономической модернизации и пыталось – с разной степенью успеха – продвигаться в этом направлении. В этом смысле все современные авторитарные режимы могут быть, хотя и с большой долей условности, названы режимами авторитарной модернизации. К ним могут быть отнесены, во-первых, латиноамериканские популистские режимы и, во-вторых, собственно режимы авторитарной модернизации, как персоналистские, так и авторитарно-бюрократические.

Авторитарные популистские режимы возникли в более развитых странах Латинской Америки (Мексике, Бразилии и Аргентине) в ту же эпоху, что и традиционалистские режимы в менее развитых странах континента, в 1930–1940-е гг. Спусковым механизмом для их появления послужил мировой экономический кризис 1929–1930 гг. и последовавшая за ним Великая депрессия, которые, вследствие падения мировых цен на сырье, подорвали эффективность экспортного хозяйства, а вместе с ним и устойчивость предшествующей политической системы. В Бразилии и Аргентине это была так называемая «олигархическая демократия», а в Мексике – постепенно усиливавшийся режим личной власти генерала Кальеса, выросший из революции 1911–1917 гг.[25]

Популистские режимы – Ж. Варгаса  в Бразилии (1930–1945), Х.Д. Перона в Аргентине (1946–1955) и Л. Карденаса в Мексике (1934–1940) – представляли собой наиболее последовательную в истории Латинской Америки попытку интегрировать общество «сверху» путем активного вмешательства государства, которое стремилось инкорпорировать городских трудящихся и средние слои в созданные сверху корпоративные структуры. Важнейшими из этих структур были профсоюзы, вертикальные, клиентелистские, полностью подконтрольные государственной власти организации, через которые главным образом и осуществлялась институционализация массового участия. Предполагалось, что корпоративные организации – профсоюзы, партии, предпринимательские союзы, молодежные и женские движения – должны образовать новую систему представительства классов и групп интересов и заменить собой либеральную систему представительной власти[26]. Создавать и направлять эти организации должно было государство, задачей которого было преодоление частных интересов – индивидуальных, классовых, региональных – во имя общенациональных[27].

Ни одному их популистских режимов, конечно, не удалось реализовать корпоративистскую утопию всеобщего единения в лоне государства и окончательного преодоления индивидуализма, либерализма и классовой борьбы. Но в одном отношении все они оказались в высшей степени успешны: они смогли мобилизовать под национальными лозунгами и лозунгами социальной справедливости значительную часть народных масс, главным образом, городских трудящихся и создать партии и профсоюзы, которые на десятилетия пережили и сами режимы, и их создателей. Для сотен тысяч новых членов этих организаций, впервые почувствовавших себя обладателями реальных социальных прав и участниками реальной политической борьбы, вертикальный характер этих организаций, их зависимость от режима и его лидера не имела особого значения. Это, несомненно, означало радикальное, по сравнению с первой третью ХХ в., сокращение сферы независимого социального действия, но вместе с тем дало огромный импульс массовому народному движению, общим лозунгом которого была социальная справедливость. В 1950–1960-е гг. это движение перехлестнуло в Бразилии и, особенно, в Аргентине системные рамки. С этой точки зрения, латиноамериканский популизм не поддается, как представляется, однозначной оценке. Тот всплеск социальной активности, который повсеместно сопровождал кризис традиционных структур и начало процесса модернизации, популистские режимы смогли обратить в энергию революции «сверху» в отличие от традиционалистских режимов, способных только на кровавое подавление этой активности. Необходимо также иметь в виду, что в силу ряда причин эта социальная активность заведомо не могла быть направлена в 1930–1950-е гг. в либеральной русло. К общемировым основаниям кризиса либерализма в этот период[28] в Южной Америке добавлялось то обстоятельство, что либерализм, в реальности сильно «разбавленный» идеологией позитивизма и вульгарным клиентелизмом, воспринимался как идеологическое и политическое основание традиционной политической системы, повсеместно обрушившейся в 1930-е гг. под напором внутренних противоречий и мирового экономического кризиса.

Г. О'Доннелл отмечает, что между государством и обществом существует два основных способа опосредования (mediation), два типа коллективной идентичности, которые легитимируют государство в глазах общества: гражданство и нация. Гражданство означает, во-первых, равенство, основанное на всеобщем избирательном праве и режиме политической демократии. Это позволяет считать, что власть тех, кто занимает государственные должности, осуществляется с согласия граждан. Второй составляющей гражданства является право на регулируемую законом защиту от произвола со стороны государственных институтов. Нация основывается на представлении о «мы», которое предполагает наличие солидарных связей поверх разнообразия и антагонизмов в гражданском обществе, с одной стороны, и признание сообщества своим по принципу отличия от других наций («они») – с другой. Кроме этого существует еще один способ опосредования между государством и обществом – это тип коллективной идентичности, которую Г. О'Доннелл определяет как народ[29]. В этом случае «мы» основывается не на общем гражданстве и не на идее нации, включающей всех, без различия их положения в обществе. Коллективная идентичность «народ» (elpueblo, lo popular) предполагает «мы» как носителя требований содержательной, реальной справедливости (в отличие от абстрактного гражданского равенства) и, соответственно, обязательства государства по отношению к менее благополучной части населения.

По мнению Г. О'Доннелла, этот тип коллективной идентичности сыграл особую роль в Латинской Америке[30]. Формирование наций было опосредовано здесь народным фактором в гораздо большей мере, чем гражданским[31]. Это было связано и с очаговым, социально поляризующим характером зависимого капиталистического развития в ХIХ – первой трети ХХ вв. и с доктриной католической церкви, считающей заботу о сообществе обязанностью государства. В ХХ в. именно популизм наиболее адекватно воплотил в своей политической практике и социальной политике народный тип коллективной идентичности[32]. Популизм оказался несравненно более влиятельным в Латинской Америке, чем либерализм, коммунизм или фашизм, апеллировавшие к гражданской, классовой и национальной идентичности, соответственно. Популистские режимы не менее активно использовали национализм как средство народной мобилизации, но он практически всегда был опосредован в официальной фразеологии социальной справедливостью. В отличие от фашизма нация «без прилагательных» не могла быть абсолютной ценностью в мулатских, метисных, иммигрантских странах. Как это ни парадоксально звучит, популизм опирался на гораздо более универсалистский (для того времени и для тех социальных условий) тип коллективной идентичности, чем тот, который лежал в основе либерального политического гражданства. При отсутствии или крайней слабости гражданства социального принцип политического гражданства оказывался пустым для подавляющего большинства населения этих стран.

Экономическим основанием популистского проекта была импортозамещающая индустриализация, создание национальной промышленности и защита внутреннего рынка от конкуренции иностранного капитала и товаров. Роль сырьевого экспорта, бывшего основанием прежней экономической модели, стала вспомогательной и заключалась в том, чтобы обеспечить приток капиталов для развития промышленности. В социальном отношении этот проект был перераспределительным, включавшим рост реальной заработной платы и потребления, повышение жизненных стандартов большей части городского населения и усиление его вертикальной мобильности, активную социальную политику государства – государственное пенсионное обеспечение, обязательные оплачиваемые отпуска, бесплатную систему медицинского обслуживания и даже дешевое государственное жилье (как в перонистской Аргентине). На этой основе возникла популистская социальная коалиция, объединившая предпринимателей, действовавших на внутреннем рынке («национальную буржуазию»), «народный сектор» (городских трудящихся и средние слои), бюрократию и традиционных провинциальных каудильо под эгидой дирижистского государства, которое выступало как главный податель благ – субсидий предпринимателям, субвенций провинциям и штатам, социальной защиты трудящимся и должностей в быстро растущем государственном аппарате[33].

Популистские режимы по-разному подходили к доставшимся им от прошлых режимов демократическими институтам. Жетулио Варгас, пришедший к власти в результате государственного переворота, на первом этапе своего правления сохраняет выборы и представительные институты на федеральном уровне, но отменяет выборность губернаторов штатов[34], назначая туда своих представителей. В 1937 г. он совершает Новый переворот и провозглашает создание «Нового государства», где отменяет действие собственной конституции 1934 г., распускает Национальный конгресс и запрещает все политические партии. Хуан Доминго Перон также приходит к власти в результате переворота в 1943 г. как член военной хунты, но в 1946 г. он избирается и в 1951 г. переизбирается президентом на всеобщих выборах. В перонистской Аргентине проводились выборы в законодательные органы, политические партии действовали легально. Вместе с тем оба режима были, хотя и в разной степени, репрессивными. Варгас действовал прямо, введя цензуру прессы и военное судопроизводство – Трибунал национальной безопасности – для политических противников. С середины 1930-х гг. в Бразилии происходит «институционализация» пыток как рутинной практики репрессивных органов и как части бразильской культуры[35]. В Аргентине фактическая цензура внедрялась путем установления государственного контроля над газетами, а преследование, в том числе физическое, политических противников осуществлялось сторонниками режима. В отличие от Перона, который создал свою Хустисиалистскую (перонистскую) партию сразу после прихода к власти, в 1946 г. Варгас в гораздо большей мере опирался на государственный аппарат и прибегнул к мобилизации сторонников режима путем создания Бразильской трабильистской партии только в самом конце своего 15-летнего правления, в момент упадка и кризиса режима. Оба популистских вождя были свергнуты в результате военных переворотов, чтобы затем, рано или поздно, триумфально вернуться к власти на демократических выборах[36].

Сказанное отнюдь не означает, однако, что режим Варгаса был  более авторитарным, чем режим  Перона. В обоих случаях реальная власть была сосредоточена в президентских  структурах. Выборы (там, где они  проводились), по сути дела, обеспечивали плебисцитарную легитимацию исполнительной власти и ее законодательных довесков. Всякая неопределенность результата, связанная с демократическими выборами, была устранена. Поскольку процесс принятия решений был полностью изолирован от механизмов политического участия, существенной политической разницы между более или менее авторитарными популистскими режимами практически не было. Политика рассматривалась ими исключительно как сфера управления, хотя риторика участия составляла важнейший элемент их идеологии[37].

Самым успешным из латиноамериканских популистских режимов оказался мексиканский. Институционно-революционная партия (ИРП)[38], созданная Кальесом в 1928 г., правила в Мексике до 2000 г., когда власть в результате демократических выборов перешла к оппозиции. Мексиканский режим смог пережить и своих популистских собратьев 1930–1950-х гг., и авторитарно-бюрократические режимы 1960–1980-х гг. Ему удалось дольше всех – до середины 1970-х гг. – сохранить популистскую социальную коалицию и, соответственно, социально-экономическую стабильность и политический консенсус, лежавшие в основе устойчивого экономического роста[39]. Социальный контракт, обеспечивший феноменальное политическое долголетие этого режима, включал обмен политических прав и свобод на перераспределение в пользу средне- и низкодоходных групп населения, с одной стороны, и осуществление государством экономического курса в интересах предпринимателей в обмен на отказ последних от прямого вмешательства в политику – с другой. Для режима ИРП больше, чем для какого-либо другого из популистских режимов, была характерна высокая степень единства власти и собственности. Наличие партии-государства, огромного госсектора в ведущих отраслях экономики, всепроникающий государственный контроль и регулирование породил огромный слой государственной бюрократии, имевшей собственные экономические интересы и, соответственно, всепроникающую коррупцию.

В основе политической устойчивости мексиканского режима, который Марио Варгас Льоса назвал «совершенной диктатурой», лежала скрупулезная легитимация авторитарного по существу режима через систему формально демократических институтов. В Мексике регулярно и в полном соответствии с конституцией проводились выборы исполнительной и законодательной власти на федеральном уровне и уровне штатов. Существовала определенная, хотя и регулируемая государством, свобода прессы при полном контроле государства над телевидением. Оппозиционные политические партии действовали относительно свободно, за исключением коммунистической, которая, однако, также была легализована в 1977 г.