Характеристика авторитарных режимов. Авторитаризм в современной России

Является ли нынешний российский режим  авторитарным? Вопрос этот кажется  риторическим на фоне властного произвола и насилия, пронизывающих все уровни российского общества. В бесчисленном множестве повседневных взаимодействий с властью российский человек, как правило, сталкивается с сознательным или подсознательным стремлением ее конкретных носителей утвердить свое априорное превосходство и в принципе исключить ситуацию, когда власть вынуждена уступить. Любые, даже слабые и неорганизованные попытки граждан отстоять свои политические и социальные права, прокламируемые в Конституции, сталкиваются с систематическим и по большей части противозаконным применением насилия. Это касается оппозиционных митингов и шествий, забастовок и независимых профсоюзов, сопротивления уплотнительной застройке в городах и борьбы против ухудшения экологической среды обитания, защиты права на жилище и права частной собственности. Во всех этих случаях власть вполне осознанно стремится навязать свою волю силой и тем самым продемонстрировать бессмысленность и изначальную обреченность всякого сопротивления. Тот же, по сути дела, алгоритм воспроизводится и на макрополитическом уровне. Исполнительная власть полностью доминирует над законодательной и судебной, которым отведена роль инстанций, штампующих и оформляющих решения тех структур – президентских или правительственных, в которых в данный момент сосредоточена реальная власть. Разрушены федеративные принципы и механизмы разделения властей. Выборы (там, где они сохранились) не оказывают никакого влияния на формирование и функционирование реальных центров власти, на принятие ими решений и, в противоположность демократическим выборам, представляют собой игру по постоянно и произвольно изменяемым правилам, но с заранее известным, предопределенным результатом. Ликвидированы или маргинализованы неподконтрольные властям политические партии. Все влиятельные средства действительно массовой информации и, в первую очередь, телевидение, полностью подцензурны. Насилие – прямое или замаскированное законами и псевдозаконодательными решениями – все больше выступает как главный принцип и несущая конструкция системы власти, созданной в 2000-е гг.

Вместе с тем целый ряд очень важных параметров путинского режима не позволяет, по мнению многих исследователей, отнести его к категории «классического» авторитаризма. Это, с одной стороны, сохранение определенной, хотя и ограниченной свободы слова и информации (газеты, Интернет); избирательный характер физического насилия, применяемого к противникам режима; его недостаточный, несформированный персонализм[1] и, главное, регулярное проведение выборов как формального способа легитимации реальной власти. «"Подлинный" авторитаризм, – пишет Л.Д. Гудков, – не нуждается в выборах как плебисцитарной санкции своей легитимности»[2]. С другой стороны, отмечается институциональная слабость «путинизма» – повсеместная и всепроникающая коррупция, имитационный характер политических институтов, неспособных обеспечить равновесие внутри правящих групп и преемственность власти в сложившейся системе политического господства. Иначе говоря, «путинизм» выступает либо как не-авторитаризм, т. е. режим, где взаимоотношения внутри власти и между властью и обществом развиваются по иным, отличным от авторитарных принципам[3]; либо как недо-авторитаризм – режим, которому не хватает существенных признаков, чтобы превратиться в «подлинный» авторитаризм.

I

Авторы приведенных выше рассуждений  отталкиваются, как представляется, от двух сугубо различных типов авторитаризма, описанных в западной литературе. Первый блок возражений по существу относится к традиционному, султанистскому, по определению Хуана Линца, типу режима, сутью которого является «деспотическое правление одного лица и его клиентелы, опирающееся на преторианскую гвардию и исключающее любые формы организованного участия во власти со стороны институциональных структур, какие-либо попытки легитимации власти, которая преследует скорее частные, чем коллективные цели»[4]. Х. Линц в принципе отделяет султанистские режимы от более институционализированных авторитарных, но в то же время использует по отношению к ним термин «султанистский авторитаризм»[5]. Лояльность к лидеру в режимах этого типа основана не на традиции, как в случае описанных М. Вебером патримониалистских режимов ХIХ в., не на идеологии или харизматических качествах, а на смеси страха и ожидании вознаграждения[6]. Несмотря на целый ряд общих характеристик, султанистские режимы отделяет от собственно авторитарных отсутствие двух важнейших характеристик или измерений: определенной степени или типа ограниченного политического плюрализма, легитимизирующего режим, и апатии, политической демобилизации населения (или ограниченной, контролируемой мобилизации), на которую авторитарный режим опирается[7].

В типологии Х. Линца именно этот, второй тип авторитаризма является «подлинным». Ограничение политического плюрализма в условиях авторитарных режимов может быть узаконенным или установленным de facto. Некоторые из этих режимов институционализируют политическое участие ограниченного числа независимых групп или институтов и даже поощряют такое участие, хотя никогда не оставляют ни малейшего сомнения относительно того, что именно власть и только власть будет решать, каким группам и на каких условиях будет разрешено существовать. При этом политическое влияние того или иного представителя группы или института в условиях авторитарного режима зависит не от поддержки, которую ему оказывает соответствующая групп или институт, а от того, насколько доверяет ему лидер или правящая группа. Постоянный процесс кооптации лидеров представляет собой механизм, с помощью которого различные секторы или институты становятся участниками системы, и именно в ходе этого процесса формируется элита, разнородная по своему происхождению и типам карьеры, где профессиональные политики и люди, сделавшие карьеру в политических организациях, составляют меньшинство по отношению к выходцам из бюро- и технократии, армии, групп интересов и иногда религиозных групп[8]. Будучи сопоставлен с этим типом авторитаризма, нынешний российский режим с его крайне слабыми, если не вообще отсутствующими механизмами институционального представительства интересов различных групп и поддержания равновесия внутри элиты, действительно выглядит недостаточным, дефектным авторитаризмом или не авторитаризмом вообще[9].

Обращение к классической работе Х. Линца как своего рода исходному пункту дискуссий об авторитаризме в ХХ и ХХI вв. мне кажется уместным и даже необходимым в условиях той понятийной нечеткости, которая, на мой взгляд, стоит за почти всеобщим – в либеральных кругах – убеждением в том, что «в России не может быть классического авторитаризма». Х. Линц подчеркивает, что и султанизм, и собственно авторитаризм в его типологии – это идеальные типы в веберовском смысле. Реальный политический режим всегда представляет собой смешанный набор характеристик, приближающих его к тому или иному типу авторитаризма, и никогда не соответствует идеальному типу по всем параметрам[10]. Отсюда условность типологии Линца, как и всякой другой типологии или классификации. Кроме того, по собственному признанию Х. Линца, потребность в категории «авторитаризм» возникла в политической науке относительно поздно, после Второй мировой войны, когда стало ясно, что некоторые режимы в Европе, например, испанский или португальский, и в особенности в третьем мире не могут быть адекватно описаны в категориях демократии или тоталитаризма и относятся к особому типу политического режима, который не может быть просто включен в континуум между демократией и тоталитаризмом. Тем не менее большинство характеристик авторитаризма – это характеристики от противного: авторитарными режимы признаются по большей части на основании того, чем эти режимы не являются по отношению к демократии и к тоталитаризму[11]. В целом можно сказать, что тот же подход преобладает и в большей части работ по демократии и авторитаризму, появившихся в 1990–2000-е гг.: разочарование в демократических надеждах первой половины 1990-х гг. заставляет исследователей искать квалифицирующие прилагательные уже не к демократии, а к авторитаризму: «полуавторитаризм», «мягкий авторитаризм», «электоральный авторитаризм», «состязательный авторитаризм»[12].

Параллельно с этим, по преимуществу политологическим, анализом в 1970-е гг. появились фундаментальные работы, где авторитаризм рассматривался как комплексное явление, возникновение которого было связано с воздействием экономических и социальных факторов на политическую сферу и который, в свою очередь, оказывал существенное влияние на экономические и социальные изменения[13]. Этот подход был предложен аргентинским исследователем Гильермо О'Доннеллом для теоретического объяснения нового для того времени типа авторитаризма, утверждавшегося в наиболее экономически развитых странах Латинской Америки. Его появление – сначала в Бразилии, а затем в Аргентине, Чили и Уругвае – не укладывалось в господствовавшие в 1950–1960-е гг. теории политического развития и политической модернизации, в соответствии с которыми более высокий уровень экономического и социального развития обусловливал более стабильное демократическое устройство. Как отмечал Фернандо Энрике Кардозо, «существовало явное противоречие между политическими последствиями экономического роста, постулируемыми этой теорией, и реальным ходом политической истории, отмеченной военными переворотами и процветающими авторитарными режимами»[14]. Г. О'Доннелл назвал этот феномен «бюрократическим авторитаризмом» и рассматривал его как тип государства (а не только политического режима), отличного от иных, более исследованных к тому времени видов авторитаризма – традиционного авторитаризма, популизма и фашизма[15]. Возникновение, социальное воздействие и динамику авторитарно-бюрократического типа политического господства Г. О'Доннелл связывал со структурными изменениями того специфического типа капитализма[16], который сложился в Латинской Америке, а именно с процессом «углубления» (deepening) периферийного зависимого капитализма и переходом от «легкой» к «тяжелой» фазе индустриализации, потребовавшим радикальной трансформации механизмов накопления капитала и, соответственно, перераспределения социальных выгод и издержек этого процесса[17]. Включение социальных критериев в типологию авторитарных режимов позволяло различать их по типу взаимоотношений государства и общества (мобилизационные популистские vs. демобилизационные авторитарно-бюрократические) и по характеру социально-экономической политики («включающие» vs. «исключающие» авторитарные режимы)[18].

Предложенная Г. О'Доннеллом привязка бюрократического авторитаризма к  структурным проблемам определенной фазы индустриализации вызывала упреки в экономическом детерминизме и в несоответствии этого объяснения эмпирическим данным в конкретных странах[19]. Представляется, однако, что именно эта, наиболее спорная характеристика латиноамериканского авторитаризма позволила ввести в анализ очень важный параметр для типологии авторитарных режимов – характер предшествующего социально-экономического кризиса. Этот подход давал возможность установить типологические различия между сходными по чисто политическим критериям видами авторитаризма и отделить, опираясь на объективные критерии, современные авторитарные режимы от их традиционалистских предшественников.

II

Исходя из перечисленных критериев  можно, как представляется, утверждать, что в ХХ в. традиционалистские авторитарные режимы не были, как это часто считается, порождением традиционных структур как таковых, а напротив, продуктом их начавшегося разложения в результате включения в мировой рынок и процесса первичной индустриализации в этих странах[20]. Классическими примерами таких режимов были диктатуры – Трухильо в Доминиканской Республике (1930–1961), клана Сомоса в Никарагуа (1934–1979), Убико в Гватемале (1931–1944), клана Дювалье на Гаити (1957–1986), Мобуту в Конго-Заир (1965–1997). Включение этих стран в мировой рынок было основано на экспорте сельскохозяйственного и минерального сырья, который в большинстве случаев непосредственно контролировался иностранными компаниями и осуществлялся на их, как правило, грабительских условиях, поддержанных экономической и военной мощью бывших и новых метрополий. Печально знаменитым примером этого является американская «Юнайтед Фрут», монополизировавшая в первой половине ХХ в. экспорт бананов из центральноамериканских стран и Колумбии, владевшая в Гватемале огромными сельскохозяйственными площадями и портовыми мощностями. Импортозамещающая индустриализация, начавшаяся в этих странах в 1960–1970-е гг., носила ограниченный характер и не изменила существенным образом структуры экономики. Ее основой по-прежнему оставался аграрный и сырьевой экспорт – кофе, сахара, хлопка, мяса, фруктов, цветных и редких металлов, драгоценных камней, с одной стороны, и огромный сектор выживания – мелкое крестьянское хозяйство – с другой. При этом рост сельскохозяйственного экспорта, расширение площадей под экспортными культурами, как правило, приводили к увеличению крестьянского безземелья и нарастанию социальных конфликтов.

Приход к власти большинства  диктатур этого типа был результатом подавления – ценой большой крови – социальных или политических движений снизу, носивших вооруженный характер. В Сальвадоре это было восстание в 1932 г. крестьян-индейцев, занятых на кофейных плантациях, поддержанное рабочим движением в городах и возглавленное коммунистической партией. Его разгром, в ходе которого армия и вооруженные отряды землевладельцев уничтожили более 30 тыс. человек, и положил начало военной диктатуре, просуществовавшей до конца 1970-х гг. В большинстве случаев подавление низовых народных движении было или организовано из-за рубежа, или стало результатом прямой иностранной интервенции. В Гватемале организованная США интервенция и государственный переворот 1954 г. привели к поражению массового демократического движения, прекращению на десятилетия любых попыток преобразований в политической и аграрной сферах и установлению террористического режима. Его жертвами в 1960–1980-е гг. стали, по разным данным, от 150 до 200 тыс. человек, в первую очередь, индейцы майя, на земли которых все больше распространялось сельскохозяйственное экспортное производство. В Никарагуа диктатура Анастасио Сомосы возникла в результате оккупации страны морской пехотой США в 1927–1933 гг. Созданная американцами для борьбы с освободительным движением А. Сандино национальная гвардия, которую и возглавил Сомоса, стала важнейшей и единственной опорой диктаторского режима до его свержения в 1979 г.[21] Режим Мобуту в Конго, пришедший к власти после окончания гражданской войны и подавления сепаратистских движений также опирался на помощь и поддержку Запада (бывшей метрополии – Бельгии, а также Франции и США), которая сохранялась вплоть до его полного разложения в 1990-е гг.[22] Такой генезис традиционалистских авторитарных режимов обусловил их сверхрепрессивный характер. Ни о какой свободе слова или свободе автономной социальной и политической организации речи не шло – основным способом борьбы с любыми проявлениями оппозиции было физическое уничтожение ее участников. Массовые убийства, пытки, исчезновения политических противников, так называемый экстраофициальный террор, осуществляемый переодетыми в гражданское членами официальных репрессивных структур, в течение долгого времени оставались главными и единственными средствами политического и социального контроля.

Традиционалистские авторитарные режимы характеризовало реальное отсутствие представительной политической системы и одновременно ее полная имитация. Это были по-преимуществу режимы личной, не опосредованной институционально власти диктатора и его ближайших родственников, опиравшейся на узкий круг приближенных и преторианские репрессивные структуры – национальную гвардию, полицию, и лично контролируемые диктатором полувоенные формирования. Все латиноамериканские диктаторы этого типа, за исключением Франсуа Дювалье, который был врачом, были выходцами из репрессивных структур и, как правило, занимали пост начальника национальной гвардии или полиции перед тем, как занять пост президента. Тем не менее власть диктатора, будучи властью де-факто, время от времени узаконивалась через формальные институты. Наиболее хрестоматийная и колоритная фигура этого ряда, доминиканский диктатор Рафаэль Леонидас Трухильо, находясь у власти с 1930 по 1961 гг.[23], формально был президентом страны сначала в 1930–1938 гг., а затем в 1942–1952 гг. При этом не только внутри страны, но и за границей прекрасно понимали, кому принадлежит реальная власть в периоды, когда диктатор считал нужным назначить временного местоблюстителя[24]. Точно так же не были все время президентами Анастасио Сомоса-старший и два его сына, правившие в Никарагуа 45 лет – время от времени их сменяли на этом посту их верные соратники. Полное отсутствие реальной политической институционализации было характерно и для тех диктатур, которые не носили персоналистского характера, как это было в Гватемале или Сальвадоре 1950–1970-х гг. Армия была здесь единственным реальным институтом, через который осуществлялась политическая власть экономически господствовавших групп – земельной и экспортной олигархии. В обеих странах формально существовали политические партии, с особой пунктуальностью проводились президентские и парламентские выборы, но реально верховная политическая власть принадлежала высшему армейскому командованию, независимо от того, кто, военный или гражданский, становился президентом на очередной строк.

Важнейшей отличительной  чертой традиционалистских авторитарных режимов и центральной характеристикой того типа социального господства, который они воплощали, было полное, нерасчлененное единство власти и собственности. Все перечисленные диктаторы и(или) их семьи были обладателями огромных состояний, зачастую составленных из активов, конфискованных у убитых или высланных за границу противников диктатуры. Трухильо, Сомоса и Дювалье владели своими странами как семейной собственностью: им принадлежала значительная часть обрабатываемых земель, наиболее прибыльные промышленные и транспортные предприятия, газеты и телевизионные компании, большая часть дорогой недвижимости. Репрессивные структуры, таким