«Процесс Сократа» гражданская позиция в контексте становления античной личности

На наш взгляд, проблема де-интеллектуализации общества и общественного управления актуальна и сегодня, не меньше, чем  во времена Сократа. В какой же ситуации относительно реальной действенности  и эффективности интеллектуальной функции мы находимся сегодня, и  откуда мы к ней пришли? Если вспомнить, в общих чертах, структуру трансляции знаний, существовавшую, например, в  советский период, то можно убедиться  в том, что, при всех известных  издержках, в советской социальной системе действовал достаточно устойчивый механизм трансляции высших, без существенного преувеличения, достижений человеческой культуры в самые широкие и, казалось бы, далекие от этого массы. Сегодня можно сколько угодно иронизировать над советскими «стратегиями Просвещения», но нельзя отрицать того, что это было реальное Просвещение и это были работающие стратегии. Работала система постоянного информационного обмена между носителями интеллектуальных знаний и технологий и самыми широкими социальными массами. И, как следствие этого, работал реальный социальный лифт, имела место реальная социальная мобильность (например, «рабоче-крестьянские дети» были широко представлены во всех слоях советской элиты и до сих пор многие из них продолжают играть ведущие роли и в российском обществе, спешно переквалифицировавшись в «отпрысков репрессированных дворянских родов»).

 

 
Разумеется, механизмы «советского  Просвещения» имели множество недостатков, которые хорошо известны. Однако, вполне правомерным представляется вопрос: а что мы имеем сегодня? Насколько представители нашего общества стали лучше образованны, стали ближе к пониманию своего реального места в социальной иерархии, своих целей и задач, насколько механизмы управления стали более «рефлексивными» и интеллектуально оснащенными?

И сегодня интеллектуалы, как и  во времена Сократа, все более  отчетливо распределяются на 2 группы: 1) интеллектуальные «технологи», обслуживающие  технические потребности политических и корпоративных элит: PR, консалтинг, СМИ; 2) интеллектуальные «чистые художники»: писатели, философы, художники, режиссеры. Обе группы, так же как и во времена Сократа, занимаются конструированием различных смысловых и образных фигур с полным осознанием условности и бессмысленности своего занятия.

На этом фоне развиваются системные  анти-интеллектуальные процессы. Большинству  населения навязываются иррациональные массовые стратегии «успеха», «потребления», «удовольствия», в своей основе деконструирующие сами человеческие и рациональные основания  сознания и психики людей (в современных  понятиях - превращение в «быдло»). В этой связи можно сказать, что  широко разрекламированный самими интеллектуалами  «Кризис Просвещения», это конечно  не столько кризис самой «стратегии Просвещения», сколько кризис самих  интеллектуалов. И разве эта ситуация, характерная для нашей культурной системы, не является слепком с той  интеллектуальной ситуации, которую  описывает и критикует Сократ? Степень интеллектуальной оснащенности общества, степень эффективности  «информационного обмена» между  «верхними и нижними этажами», - это не только моральная проблема, это проблема эффективности и  выживаемости общества в целом. И  не моральное осуждение нужно  противопоставить этим анти-интеллектуальным и анти-рациональным стратегиям, а реальную и не менее эффективную критику, как интеллектуальную, так и социальную, как собственно это и делал Сократ.⁸

 

                                

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                 1.2 Жизнь как проблема.

Жизнь как проблема. Чего хотел этот странный человек, и  почему его деятельность есть поворотный пункт во всей истории греческого духа? Этот человек хотел понять и оценить жизнь. Вот, по-видимому, его роковая миссия, то назначение, без которого немыслима была бы ни дальнейшая античная жизнь, ни века последующей культуры. Кто дал право понимать и оценивать жизнь? И не есть ли это просто даже противоречие — понимать и оценивать жизнь?

О Сократе  и софистах сказано уже бесконечно много, однако эта тема имеет такое  количество аспектов и нюансов, что  исчерпать их пока не представляется возможным. Мне бы хотелось здесь  вкратце обсудить ту новую культурную ситуацию, которую выявила полемика Сократа с софистами. Смыслом  этой полемики было, на мой взгляд, столкновение двух противоположных мировоззрений  и производных от них ценностных систем. Внешне же это выражалось в  дискуссиях по различным вопросам, но в ходе полемики всякий раз проблематизировалась и сама интеллектуальная деятельность как таковая, ее возможности, задачи и цели. В результате были выявлены две противоположные позиции, которые  раз и навсегда поставили вопрос о самоопределении интеллектуального  творчества. Эти позиции как раз  и станут здесь предметом пристального рассмотрения. Поскольку Сократ обсуждал с софистами в – основном риторику и философию ( «мудрость» ), то под интеллектуальным творчеством здесь подразумевается всякая интеллектуальная деятельность, направленная на создание новых идей и смыслов, и прежде всего, искусство слова.⁹

Досократовская философия  не могла и не хотела обнимать жизнь  логикой. Тем более она не хотела исправлять ее логикой. Но Сократ ~ поставил проблему жизни, набросился на жизнь как на проблeму. И вот померк старинный дионисийский трагизм, прекратилась эта безысходная, но прекрасная музыка космоса, на дне которого лежит слепое противоречие и страстная, хотя и бессознательная музыка экстаза. Сократ захотел перевести жизнь в царство самосознания Он хотел силами духа исправить жизнь, свободу духа он противопоставил самостоятельным проявлениям бытия, и отсюда это странное, так несовместимое со всем предыдущим, почти что негреческое, неантичное учение о том, что добродетель есть знание, что всякий желает только собственного блага, что стоит только научить человека, и он будет добродетельным. Кто храбрый, кто благочестивый, кто справедливый? Храбр тот, кто знает, что такое храбрость и как нужно вести себя среди опасностей; благочестив тот, кто знает, как нужно относиться к богам; справедлив тот, кто знает, что он должен делать людям; и пр. Это на первый взгляд чудовищное учение таит в себе превращение жизни в самосознание, живого бытия в логику, и античность пошла за Сократом. Тут не было чего-нибудь негреческого или антигреческого, как мог бы иной подумать. Но это не было тем наивным и безысходным трагизмом, когда в преступлениях Эдипа, оказывалось, некого было винить и когда на душевный вопль о том, почему страдал Эдип и почему ему суждены самые преступления, не было ровно никакого ответа, и бездна судьбы величественно и сурово безмолвствовала. Сократ первый захотел понять жизнь. Музыкально-трагическую безысходность бытия он захотел расчленить, разложить по понятиям, и с этим полуфилософским, полусатировским методом он наскочил на самые темные бездны.

Сущность сократовской эстетики, если ее формулировать попросту и  притом в максимально-обнаженной форме  — это то, перед чем остановился  бы всякий Гомер, всякий Пиндар и Эсхил, даже всякий Софокл: прекрасное то, что  разумно, что имеет смысл. Это какой-то необычайно трезвый греческий ум Сократ производит впечатление какого-то первого трезвого среди всех, которые были поголовно пьяны. Прекрасную аполлоновскую явь трагического эллинского мира, под которым бушевала дионисийская оргийность, этот безобразный Сатир, этот вечно веселый и мудрый, легкомысленный и прозорливый Марсий превратил не во что иное, как в теоретическое исследование, в логический схематизм И разве не затрещало здесь самое последнее основание трагизма? Разве есть трагедия у того, кто ошибается только по незнанию, а если бы знал, то и не ошибался бы? Разве трагично те ощущение, где страдание дается в меру провинности и где логикой можно заменить тяжелую и нерасчлененную музыку жизни?

В этом смысле Сократ превзошел  всех софистов. Ведь софисты тоже относятся  к антропологическому периоду греческой  классики, они равным образом немыслимы  без проблем человека, без проблем  сознания и разума. Но софисты были слишком погружены в от крывшийся  им бесконечный мир чувственных  ощущений играли в эти ощущения и  этим, собственно говоря, и ограничивались все горизонты их самосознания духа. Однако самосознание духа вовсе не есть только одни чувственные ощущения и только жажда пестрых переживаний. Еще более глубокой формой духовного самосознания является проблема жизни в целом. Эта проблема невозможна без живого и острого сенсуализма жизненных ощущений, и потому Сократ невозможен без софистики Но Сократ идет гораздо дальше. Он не только впервые открывает пестроту жизненных переживаний, но он старается все единичное обязательно возвести при помощи рассудка во всеобщее и тем самым уже перейти от пестрой смены жизненных переживаний к их обобщенной проблематике. Вот почему в плане декаданса Сократ идет гораздо дальше, чем шли софисты.

3. Красота разума —  неизбежный императив соответствующего  исторического периода. Можно  сетовать и вопить о гибели  старого классического духа, как  это делал, например, Ницше, и  хулить Сократа как мещанина-моралиста  и философа. Можно негодовать  и на кого-то ругаться, что пришли  времена величественной и безысходной  трагедии, времена расцвета афинской  демократии, времена “здоровых”  и не тронутых рефлексией дискоболов  и дорифоров. Но от этих сетований  и от этой ненависти ровно ничего не меняется. Когда пробьет час истории и на смену старого наступает новое,— нет таких человеческих сил, чтобы это задержать. Поэтому, как ни любить Сократа и как ни ненавидеть, он все равно остается совершенно естественным, вполне закономерным и абсолютно оправданным продуктом античного духа. Красота есть красота смысла, сознания, разума — вот неминуемая — желанная или нежеланная. это другой вопрос,— но именно необходимо-очередная, можно сказать, насильственно-историческая позиция, которая — хочешь, не хочешь — возникла в истории античной эстетики. И Сократ был ее провозвестником.

4. Красота сознания и  красота вещей. Нужно, однако, иметь в виду, что учение Сократа  о красоте как сознании вовсе  не обязательно понимать узкорационалистически.  Что тут крылся самый доподлинный  рационализм и, значит, гибель  трагедии, спорить об этом невозможно. Но вместе с тем то направление  философии, которое пошло от  Сократа, имело своей задачей  простое понимание красоты как  факта сознания. А ведь в этом  нет ровно ничего ни странного,  ни одностороннего. То, что красота  может быть фактом сознания, нисколько  не противоречит тому, что она  была в то же время и фактом  вещественного мира. Можно ведь  спрашивать не только о прекрасных  вещах, но и о том, что  такое прекрасное вообще, каков  смысл прекрасного, каково значение  этого термина. Как бы ни  злились враги логики и диалектики, все же этот термин “красота”  что-нибудь да значит, потому что,  если он сам ничего не значит, тогда ведь нельзя и отличить  прекрасные вещи от непрекрасных. Можно этого не делать. Красоту  можно творить и красотой можно  наслаждаться, вовсе не прибегая  ни к какой логике и диалектике. Но что же делать, если на  известной стадии культурного  развития наступает необходимость  таких вопросов? Они ведь мало  того что вызваны необходимостью  имманентного развития человеческой  мысли. Они вызваны суровой и непреклонной социальной необходимостью, всеми этими сдвигами рабовладельческого общества, шедшего от демократии н анархии, от либеральной афинской республики Перикла к реставрации тирании при помощи персидского золота или военных талантов Александра Македонского. А ведь эта необходимость хотя и сложнее логической, но она не менее требовательная, не менее суровая, сопротивляться ей бесполезно.

Так возник сократовский метод  мысли, с тех пор уже не умиравший  в истории. ¹⁰

 

Мудрецом его объявил  сам дельфийский оракул. Был задан  вопрос: "Кто из эллинов самый  мудрый?" Оракул ответил: "Мудр Софокл, мудрей Еврипид, а мудрее всех Сократ". Но Сократ отказался признать себя мудрецом: "Я-то знаю, что я ничего не знаю"... Любимым его изречением была надпись на дельфийском храме: "Познай себя самого"*. Иногда он замолкал среди разговора, переставал двигаться, ничего не видел и не слышал - погружался в себя. Однажды он простоял так в одном хитоне целую холодную ночь с вечера до утра. Когда потом его спрашивали, что с ним, он отвечал: "Слушал внутренний голос". Он не мог объяснить, что это такое; он называл его "демоний" - "божество" и рассказывал, что этот голос то и дело говорит ему: "не делай того-то" - никогда: "делай то-то".

Иногда речь идет о большом  и важном, а иногда о пустяках. Например, шел он с учениками к  рынку, и демоний ему сказал: "Не иди по этой улице"; он пошел по другой, а ученики не захотели и  потом пожалели: в узком месте  на них выскочило стадо свиней, кого сбило с ног, а кого забрызгало грязью. Вот такой внутренний голос, полагал Сократ, есть у каждого, хоть и не каждый умеет его слышать. Этим голосом и говорит тот  неписаный закон, который сильнее  писаных. Оттого и Горгий, как бы он там ни рассуждал, никогда старика  не убьет и не съест. А это главное - не то, что мы думаем, а то, что  мы делаем. Ведь о столяре мы судим  не по тому, как он рассуждает о столах и стульях, а по тому, хорошо ли он их сколачивает.

Философ может очень красиво  описывать, как из атомов слагаются  и земля, и небо, и звезды, но пусть  попробует он в доказательство сделать  хотя бы самую маленькую звезду! Нет? Так не будем говорить о мироздании, а будем говорить о человеческих поступках: здесь мы можем не только рассуждать, что такое хорошо и  что такое плохо, а и делать хорошо и не делать плохо. Этому тоже надо учиться - как всему на свете. Есть ремесло плотника, есть ремесло  скульптора; быть хорошим человеком - такое же ремесло, только гораздо  более нужное. Ради него-то и бросил Сократ все другие ремесла и зажил  бедняком и чудаком. Ремесло это - в том, чтобы знать, что такое  справедливость, благочестие, храбрость, дружба, любовь к родителям, любовь к родине и тому подобное. Именно знать: если человек знает, что такое  справедливость, он и поступать будет  только справедливо... Надо постараться  перебрать все возможные жизненные  случаи и о каждом спросить себя: справедливо или несправедливо?... ¹¹

Автором этого изречения, начертанного на храме Аполлона в  Дельфах, по традиции считался спартанец  Хилон, один из семи греческих мудрецов. Приведу любопытное стихотворение  неизвестного поэта, в котором обыгрываются известные всей Греции афоризмы этой "великолепной семерки":

Семь мудрецов называю: их родину, имя, реченье.

 

"Мера важнее всего!" - Клеобул говаривал Линдский;

В Спарте - "познай себя самого!" - проповедовал Хилон;

"Сдерживай гнев", - увещал  Периандр, уроженец Коринфа; 

"Лишку ни в чем", - поговорка была митиленца Питтака; 

"Жизни конец наблюдай", - повторялось Солоном Афинским;

"Худших везде большинство", - говорилось Биантом Приенским; 

"Ни за кого не  ручайся", - Фалеса Милетско

 

 

Мудрецы эти были уважаемы в древности, как уважаемы античностью  более всего были красота и мудрость (София), отчего и появилось название науки - "философия", т.е. "любовь к мудрости". А знаете, что сказали все мудрецы, когда их спросили, что на свете труднее всего? "Труднее всего, - ответили они, - познать самого себя, а легче всего - давать советы другим". Так что Сократ всю жизнь занимался самым трудным делом - познанием себя. Примечание М.Л. Гаспарова.)