"Чудотворец" поэзии Батюшков

((с. 62–63))

В переводе сатиры Буало отражена жизненная позиция Батюшкова, его презрение к «богатым подлецам», которым «противен правды свет», для которых «священного в целом мире нет». «Священно» же для поэта — «дружество», «добродетель», «невинность чистая», «любовь, краса сердец и совесть». Здесь же дана и оценка действительности:

Порок здесь царствует, порок  здесь властелин, 
Он в лентах, в орденах, повсюду ясно зрится…

((с. 64))

Батюшков  дважды обращается к «священной тени»  Торквато Тассо, пытается переводить (сохранились  отрывки) его поэму «Освобожденный Иерусалим». В стихотворении «К Тассу» (1808) отобраны те факты и ситуации биографии итальянского поэта, которые позволяли Батюшкову выразить «многие свои затаенные думы» о собственном жизненном пути, о переживаемой им личной трагедии.[176] Какая награда ожидает поэта «за песни стройные»? — «Зоилов острый яд, притворная хвала и ласки царедворцев, отрава для души и самых стихотворцев» (с. 84). В элегии «Умирающий Тасс» (1817) Батюшков создает образ «страдальца», «изгнанника», «странника», которому нет «на земле пристанища».[177] «Земному», «мгновенному», «бренному» в лирике Батюшкова противостоят возвышенное, «небесное». Вечность, бессмертие — «в твореньях величавых» «искусств и муз».[178]

Презрением  к богатству, знатности, чинам проникнуты эпикурейские мотивы лирики Батюшкова. Дороже поэту свобода, воспеваемый  им идеал личной независимости, «вольности и спокойствия»,[179] «беспечности и любви»:

«Счастлив! счастлив, кто  цветами 
Дни любови украшал, 
Пел с беспечными друзьями 
И о счастии… мечтал! 
Счастлив он, и втрое боле, 
Всех вельможей и царей! 
Так давай, в безвестной доле, 
Чужды рабства и цепей, 
Кое-как тянуть жизнь нашу, 
Часто с горем пополам, 
Наливать полнее чашу 
И смеяться дуракам!»

((«К Петину», 1810; с. 121–122))

Этот  вывод — заключение к размышлениям о жизни. Перед этой «песней» с  призывом к «беспечности» — знаменательные строки:

Я возьмусь за ум… да радость 
Уживется ли с умом?

((с. 122))

«Ум»  здесь в смысле рассудочности, противостоящей чувству, губящей радость. Отсюда культ  чувства, желание жить «сердцем».

В стихотворении  «К друзьям» (1815) Батюшков называет себя «беспечным поэтом», что дает повод  к неверным толкованиям пафоса его  творчества. Его эпикуреизм вытекал  из его жизненной позиции, из его  «философской жизни». «Жизнь — миг! Не долго веселиться». Беспощадное время уносит все. А потому

О, пока бесценна младость 
Не умчалася стрелой, 
Пей из чаши полной радость…

((«Элизий», 1810; с. 116))

Все лучшее, значительное в творчестве Батюшкова, составляющее непреходящую эстетическую ценность его лирики, в известной мере связано с  понятием «легкой поэзии», зачинателем  которой на русской почве был  М. Н. Муравьев.

Термин  «легкая поэзия» может быть истолкован по-разному. Важно, как Батюшков сам  его понимал. Это прежде всего не легкий жанр салонной, жеманной лирики, а один из труднейших родов поэзии, требующий «возможного совершенства, чистоты выражения, стройности в слоге, гибкости, плавности; он требует истины в чувствах и сохранения строжайшего приличия во всех отношениях… поэзия и в малых родах есть искусство трудное и требующее всей жизни и всех усилий душевных».[180]

В область  «легкой поэзии» Батюшков включал  не только стихотворения в духе Анакреона, но и вообще малые формы лирики, интимно-личные темы, «грациозные» тончайшие  ощущения и чувствования. Батюшков страстно защищал достоинство малых  лирических форм, что имело для  него принципиальное значение. Он искал  опору в прошлых достижениях  русской поэзии, выделяя тенденции, линию ее развития, в которой он находил отражение «Анакреоновой музы».[181] Теми же соображениями был продиктован и повышенный интерес Батюшкова к французской «легкой поэзии», в частности Парни. 

В этом аспекте воспринималась им и поэзия античной древности. Кроме личного  пристрастия на Батюшкова оказали  влияние и веяния, литературные увлечения  его времени, «тяга к восстановлению античных форм… От древности брались наиболее чувствительные произведения, в лирике переводились и служили предметом подражания элегики: Тибулл, Катулл, Проперций…».[183]

(6, 293).

Желание «забыть печаль», «топить горе в  полной чаше» приводило к поискам  «радости и счастья» в «беспечности и любви». Но что такое «радость»  и «счастье» в «скоротечной жизни»? Эпикуреизм Батюшкова, названный Белинским  «идеальным» (6, 293), — особого свойства, он ярко окрашен тихой мечтательностью и врожденной способностью всюду искать и находить прекрасное. Когда поэт зовет к «беспечности златой», советует и «мудрость с шутками мешать», «искать веселья и забавы», то не следует думать, что здесь речь идет о грубых страстях. Земные наслаждения сами по себе ничего не стоят в глазах поэта, если не согреты мечтой. Мечта придает им изящество и обаяние, возвышенность и красоту:

…печаль забудем, 
Мечтать во сладкой неге будем: 
Мечта — прямая счастья мать!

((«Совет друзьям», 1806; с. 75))

Содержание  поэзии Батюшкова далеко не ограничивается стихотворениями в антологическом роде. Она во многом предвосхитила, предопределила тематику и основные мотивы русской романтической поэзии: воспевание свободы личности, независимости художника, враждебность «холодной рассудочности», культ чувства, тончайших «чувствований», движения «жизни сердца», преклонение перед «дивной природой», ощущение «таинственной» связи души человека с природой, вера в поэтическую мечту и вдохновение.

Много существенно нового внес Батюшков в развитие лирических жанров. Особенно важна его роль в становлении русской элегии. В его лирике продолжается процесс дальнейшей психологизации элегии. Традиционные элегические жалобы на судьбу, муки любви, разлуку, неверность любимой, — все то, что в изобилии встречается в элегиях конца XVIII в., в поэзии сентименталистов, — обогащается в элегиях Батюшкова выражением сложных индивидуальных переживаний, «жизни» чувств в их движении и переходах. Впервые в русской лирике находят выражение сложные психологические состояния с такой непосредственностью и искренностью трагически окрашенного чувства и в такой изящной форме:

Есть странствиям конец  — печалям никогда! 
В твоем присутствии страдания и муки 
Я сердцем новые познал. 
Они ужаснее разлуки, 
Всего ужаснее! Я видел, я читал 
В твоем молчании, в прерывном разговоре, 
В твоем унылом взоре, 
В сей тайной горести потупленных очей, 
В улыбке и в самой веселости твоей 
Следы сердечного терзанья…

((«Элегия», 1815; с. 200))

  «Мечта», 1802 или 1803):

…как солнца луч потухнет средь небес, 
Один в изгнании, один с моей тоскою, 
Беседую в ночи с задумчивой луною!

((«Вечер. Подражание Петрарке», 1810; с. 115)[184])

Там, где Батюшков обращается к созерцательно-мечтательному  изображению ночного пейзажа  в попытках передать «живописную  красоту» природы, «живописать» ее картины  средствами поэтической речи, сказывается  его близость к Жуковскому, родство  с ним не только по общим литературным истокам, но и по характеру восприятия, образной системе, даже по лексике:

… В долине, где журчит источник и сверкает, 
В ночи, когда луна нам тихо льет свой луч, 
И звезды ясные сияют из-за туч…

((«Бог», 1801 или 1805; с. 69))

Коснусь волшебныя струны, 
Коснусь… и нимфы гор при месячном сияньи, 
Как тени легкие, в прозрачном одеяньи 
С сильванами сойдут услышать голос мой. 
Наяды робкие, всплывая над водой,

Восплещут белыми руками, 
И майский ветерок, проснувшись на цветах, 
В прохладных рощах и садах, 
Повеет тихими крылами…

((«Послание графу Виельгорскому», 1809; с. 104))

Отечественная война 1812 г. стала важным рубежом в духовном развитии Батюшкова, вызвала известные сдвиги в его общественных настроениях. Война принесла дотоле слабо звучавшую в лирике поэта гражданскую тему. В эти годы Батюшков пишет ряд патриотических стихотворений, в числе их послание «К Дашкову» (1813), в котором поэт в дни народного бедствия, «среди развалин и могил», когда «милая родина» в опасности, отказывается «петь любовь и радость, беспечность, счастье и покой»:

Нет, нет! талант погибни  мой 
И лира дружбе драгоценна, 
Когда ты будешь мной забвенна, 
Москва, отчизны край златой!

((с. 154))

Не  случайно, что именно в эти годы, после Отечественной войны, в  атмосфере общего подъема национального  самосознания у Батюшкова появляется настойчивое желание расширить  область элегии. Тесными казались ему ее рамки для осуществления  своих новых замыслов, поэтической  разработки исторических, героических  тем. Поиски поэта шли не в одном  направлении. Он экспериментирует, обращается к русской балладе, даже басне. Батюшков тяготеет к многотемности, сложным сюжетным построениям, к сочетанию мотивов интимной элегии с исторической медитацией. Примером подобного сочетания может служить известное стихотворение, отмеченное Белинским в числе высших достижений Батюшкова, — «На развалинах замка в Швеции» (1814). Вступление, мрачный ночной пейзаж, написанный в оссиановской манере, вполне соответствует характеру мечтательного раздумья и придает романтическое звучание всему произведению:

Я здесь, на сих скалах, висящих  над водой, 
В священном сумраке дубравы 
Задумчиво брожу и вижу пред собой 
Следы протекших лет и славы: 
Обломки, грозный вал, поросший злаком ров, 
Столбы и ветхий мост с чугунными цепями, 
Твердыни мшистые с гранитными зубцами 
И длинный ряд гробов. 
Всё тихо: мертвый сон в обители глухой. 
Но здесь живет воспоминанье: 
И путник, опершись на камень гробовой, 
Вкушает сладкое мечтанье.

((с. 172))

Батюшков  обладал редким даром: силою мечтательного  воображения «оживлять» прошлое, приметы  которого одухотворены в его стихах единым чувствованием. Созерцание развалин в ночной тишине незаметно переходит  в мечтательное раздумье о людях, отважных воинах и свободолюбивых скальдах, и бренности всего земного:

Но всё покрыто здесь  угрюмой ночи мглой, 
Всё время в прах преобратило! 
Где прежде скальд гремел на арфе золотой, 
Там ветер свищет лишь уныло! 
……………… 
Где вы, отважные толпы богатырей, 
Вы, дикие сыны и брани и свободы, 
Возникшие в снегах, средь ужасов природы, 
Средь копий, средь мечей? 
Погибли сильные!..……

((с. 174)[185])

Подобное  восприятие далекого исторического  прошлого не является данью моде, как  это нередко встречается; оно  внутренне присуще Батюшкову-поэту, что подтверждается другим аналогичным  описанием, где впервые в русской  лирике дана поэтическая «формула»  «тайного» языка природы:

Природы ужасы, стихий враждебных бой, 
Ревущие со скал угрюмых водопады, 
Пустыни снежные, льдов вечные громады 
Иль моря шумного необозримый вид — 
Всё, всё возносит ум, всё сердцу говорит 
Красноречивыми, но тайными словами, 
И огнь поэзии питает между нами.

((«Послание И. М. Муравьеву-Апостолу», 1814–1815; с. 186))

Стихотворение «На развалинах замка в Швеции», несмотря на наличие в нем элементов  других жанров (баллады, оды),[186] является все же элегией, той ее разновидностью, которую можно назвать исторической медитативной элегией.

Созерцательность, мечтательность, задумчивость, уныние, грусть, разочарование, сомнение —  слишком общие понятия, в особенности когда речь идет о лирической поэзии; они наполняются разным психологическим содержанием, получающим различную окраску в зависимости от индивидуальности поэта. Мечтательность, например у сентименталистов (вернее у эпигонов этого направления), нередко была напускная, дань моде, излишне слезливая. В лирике Жуковского и Батюшкова мечтательность выступает в новом качестве, сочетаясь с элегической грустью, проникнутая философическим раздумьем, — поэтическое состояние, которое им обоим присуще внутренне. «В произведениях этих писателей (Жуковского и Батюшкова, — К. Г.), — писал Белинский, — …языком поэзии заговорили уже не одни официальные восторги. но и такие страсти, чувства и стремления, источником которых были не отвлеченные идеалы, но человеческое сердце, человеческая душа» (10, 290–291).

И Жуковский  и Батюшков многим были обязаны Карамзину  и сентиментализму, а также и  «Арзамасу». В их мечтательности было много общего, но было и различие. У первого она носит преимущественно  созерцательный характер с мистической  окраской. У второго — мечтательность не «заменяется», как предполагал  Белинский (6, 293), а сочетается с задумчивостью, — выражаясь словами самого Батюшкова, «задумчивостью тихой и глубокой».[187]

Батюшков  писал и в прозе. Прозаические опыты Батюшкова отражают общий  процесс поисков новых путей, стремление автора к жанровому многообразию (см. гл. 3).

Батюшков  рассматривал свои прозаические опыты  как «материал для поэзии». Он обращался к прозе главным  образом для того, чтобы «писать  хорошо в стихах».

Белинский невысоко ценил прозаические произведения Батюшкова, хотя отмечал их «хороший язык и слог» и видел в них  «выражение мнений и понятий людей  своего времени» (1, 167). В этом плане  прозаические «опыты» Батюшкова  оказали воздействие на становление  стиля пушкинской прозы.[188]

Велики  заслуги Батюшкова в обогащении русского поэтического языка, культуры русского стиха. В споре о «старом» и «новом слоге», в этом центральном  вопросе общественно-литературной борьбы эпохи, имеющем более широкое  значение, нежели проблема языка литературы, Батюшков стоял на позициях карамзинистов. Главными достоинствами «стихотворного слога» поэт считал «движение, силу, ясность».[189] В своем поэтическом творчестве он придерживался этих эстетических норм, в особенности последней — «ясности». По определению Белинского, он внес в русскую поэзию «правильный и чистый язык», «звучный и легкий стих», «пластицизм форм» (1, 165; 5, 551).