Архипелаг гулаг

 Солженицын заставляет каждого  читателя представить себя туземцем  Архипелага - подозреваемым, арестованным, допрашиваемым, пытаемым. Заключенным  тюрьмы и лагеря... Любой поневоле  проникается противоестественной,  извращенной психологией человека, изуродованного террором, даже одной  нависшей над ним тенью террора,  страхом; вживается в роль реального  и потенциального зэка. Чтение и распространение солженицынского исследования - страшная тайна; она влечет, притягивает, но и обжигает, заражает, формирует единомышленников автора, вербует новых и новых противников бесчеловечного режима, непримиримых его оппонентов, борцов с ним, а значит, - все новых его жертв, будущих узников ГУЛАГа (до тех пор, пока он существует, живет, алчет новых потоков, этот ужасный Архипелаг).

 А Архипелаг ГУЛАГ- это не какой-то иной мир границы между тем и этим миром эфемерны, размыты; это одно пространство! По долгой кривой улице нашей жизни мы счастливо неслись или несчастливо брели мимо каких-то заборов - гнилых, деревянных, глинобитных дувалов, кирпичных, бетонных, чугунных оград. Мы не задумывались - что за ними Ни глазом, ни разумением мы не пытались за них заглянуть - а там-то и начинается страна ГУЛАГ, совсем рядом, в двух метрах от нас. И еще мы не замечали в этих заборах несметного числа плотно подогнанных, хорошо замаскированных дверок, калиток. Все, все эти они были приготовлены для нас! - и вот распахнулась быстро роковая одна, и четыре белых мужских руки, не привыкших к труду, но схватчивых, уцепляют нас за руку, за воротник, за шапку, за ухо - вволакивают как куль, а калитку за нами, калитку в нашу прошлую жизнь, захлопывают навсегда.

Солженицын показывает, какие необратимые, патологические изменения происходят в сознании арестованного человека. Какие там нравственные, политические, эстетические принципы или убеждения! С ними покончено чуть ли не в  тот же момент, когда ты перемещаешься  в другое пространство - по ту сторону  ближайшего забора с колючей проволокой. Особенно разителен, катастрофичен  перелом в сознании человека, воспитанного в классических традициях - возвышенных, идеалистических представлениях о  будущем и должном, нравственном и прекрасном, честном и справедливом. Из мира мечтаний и благородных иллюзий  ты враз попадаешь в мир жестокости, беспринципности, бесчестности, безобразия, грязи, насилия, уголовщины в мир, где можно выжить, лишь добровольно приняв его свирепые, волчьи законы; в мир, где быть человеком не положено, даже смертельно опасно, а не быть человеком - значит сломаться навсегда, перестать себя уважать, самому низвести себя на уровень отбросов общества и так же именно к себе и относиться.

 Чтобы дать читателю проникнуться  неизбежными с ним переменами, пережить поглубже контраст между  мечтой и действительностью, А.И.  Солженицын нарочно предлагает  вспомнить идеалы и нравственные  принципы предоктябрьского серебряного  века- так лучше понять смысл произошедшего психологического, социального, культурного, мировоззренческого переворота. Сейчас-то бывших зэков да даже и просто людей 60-х годов рассказом о Соловках, может быть, и не удивишь. Но пусть читатель вообразить себя человеком чеховской или после чеховской России, человеком Серебряного Века нашей культуры, как назвали 1910-е годы, там воспитанным, ну пусть потрясенным гражданской войной, - но все-таки привыкшим к принятой у людей пище, одежде, взаимному словесному обращению.... И вот тот самый человек серебряного века внезапно погружается в мир, где люди одеты в серую лагерную рвань или в мешки, имеют на пропитание миску баланды и четыреста, а может, триста, а то и сто граммов хлеба(!); и общение- мат и блатной жаргон. -Фантастический мир!.

 Это внешняя ломка. А внутренняя - покруче. Начать с обвинения. В 1920 году, как вспоминает Эренбург, ЧК поставила перед ним вопрос так Докажите, что вы - не агент Врангеля. А в 1950 один из видных подполковников МГБ Фома Фомич Железнов объявил заключенным так Мы ему (арестованному) и не будем трудиться доказывать его вину. Пусть он нам докажет, что не имел враждебных намерений.

 И на эту людоедски-незамысловатую прямую укладываются в промежутке бессчетные воспоминания миллионов. Какое ускорение и упрощение следствия, не известные предыдущему человечеству! Пойманный кролик, трясущийся и бледный, не имеющий права никому написать, никому позвонить по телефону, ничего принести с воли, лишенный сна, еды, бумаги, карандаша и даже пуговиц, посаженный на голую табуретку в углу кабинета, должен сам изыскать и разложить перед бездельником-следователем доказательства, что не имел враждебных намерений! И если он не изыскивал их (а откуда он мог добыть), то тем самым и приносил следствию приблизительные доказательства своей виновности!.

 Но и это еще только  начало ломки сознания. Вот - следующий  этап самодеградации. Отказ от самого себя, от своих убеждений, от сознания своей невиновности (тяжко!). Еще бы не тяжко! - резюмирует Солженицын, - да непереносимо человеческому сердцу попав под родной топор - оправдывать его.

 А вот и следующая ступенька  деградации. Всей твердости посаженных  правоверных хватило лишь для  разрушения традиций политических  заключенных. Они чуждались инакомыслящих однокамерников, таились от них, шептались об ужасных следствиях так, чтобы не слышали беспартийные или эсеры - не давать им материала против партии!.

 И наконец - последняя (для  идейных!) помогать партии в ее  борьбе с врагами, хотя бы  ценой жизни своих товарищей,  включая и свою собственную  партия всегда права! (статья 58, пункт  12 О недонесении в любом из деяний, описанных по той же статье, но пунктами 1-11 не имела верхней границы!! Этот пункт уже был столь всеохватным расширением, что дальнейшего и не требовал. Знал и не сказал - все равно, что сделал сам!).  И какой же выход они для себя нашли - иронизирует Солженицын. - Какое же действенное решение подсказала им их революционная теория Их решение стоит всех их объяснений! Вот оно чем больше посадят - тем скорее вверху поймут ошибку! А поэтому - стараться как можно больше называть фамилий! Как можно больше давать фантастических показаний на невиновных! Всю партию не арестуют!

 Автор приводит символический  эпизод, касающийся коммунисток  набора 37-го года В свердловской пересылочной бане этих женщин прогнали сквозь строй надзирателей. Ничего, утешились. Уже на следующих перегонах они пели в своем вагоне:

 Я другой такой страны  не знаю,

 Где так вольно дышит человек!

 Вот с таким комплексом  миропонимания, вот с таким  уровнем сознания вступают благомыслящие  на свой долгий лагерный путь. Ничего не поняв с самого  начала ни в аресте, ни в следствии, ни в общих событиях, они по упорству, по преданности (или по безвыходности) будут теперь всю дорогу считать себя светоносными, будут объявлять только себя знающими суть вещей. А лагерники, встречая их, этих правоверных коммунистов, этих благонамеренных ортодоксов, этих настоящих советских людей, с ненавистью им говорят Там, на воле, вы - нас, здесь будем мы - вас!.

 Верность - переспрашивает автор  Архипелага. - А по-нашему хоть  кол на голове теши. Эти адепты  теории развития увидели верность  свою развитию в отказе от  всякого собственного развития. И в этом, убежден Солженицын, не только беда коммунистов,  но и их прямая вина. И главная  вина - в самооправдании, в оправдании  родной партии и родной советской  власти, в снятии со всех, включая  Ленина и Сталина, ответственности  за Большой террор, за государственный  терроризм как основу своей  политики, за кровожадную теорию  классовой борьбы, делающей уничтожение  врагов, насилие - нормальным, естественным  явлением общественной жизни.

 И Солженицын выносит благонамеренным  свой нравственный приговор Как можно было бы им всем посочувствовать! Но как хорошо все видят они, в чем пострадали, не видят, в чем виноваты.

 Этих людей не брали до1937 года. И после 1938-го их очень  мало брали. Поэтому их называют  набор 37-го года, и так можно  было бы, но чтоб это не затемняло  общую картину, что даже в  месяцы пик сажали не их  одних, а все тех же мужичков, рабочих, и молодежь, инженеров  и техников, агрономов и экономистов,  и просто верующих.

 Система ГУЛАГа достигла  своего апогея именно в послевоенные  годы, так как к сидевшим там  с середины 30-х гг. врагам народа  добавились миллионы новых. Один из первых ударов пришелся по военнопленным, большинство из которых (около 2млн.) после освобождения были направлены в сибирские и ухтинские лагеря. Туда же бы были сосланы чуждые элементы из Прибалтийских республик, Западной Украины и Белоруссии. По разным данным, в эти годы население ГУЛАГа составляло от 4,5 до 12млн. человек.

  И в чем же состоит высокая  истина благонамеренных - продолжает размышлять Солженицын. - А в том, что они не хотят отказаться ни от одной прежней оценки и не хотят почерпнуть ни одной новой. Пусть жизнь хлещет через них, и переваливается, и даже колесами переезжает через них - а они ее не впускают в свою голову! А они не признают ее, как будто она не идет! Это нехотение осмысливать опыт жизни - их гордость! На их мировоззрение не должна отразиться тюрьма! Не должен отразиться лагерь! На чем стояли - на том и будем стоять! Мы - марксисты! Мы - материалисты! Как же можем мы измениться от того, что случайно попали в тюрьму Вот их неизбежная мораль я посажен зря и, значит, я - хороший, а все вокруг - враги и сидят за дело.

 Однако вина благонамеренных, как это понимает Солженицын, не в одном самооправдании или апологии партийной истины. Если бы вопрос был только в этом - полбеды! Так сказать, личное дело коммунистов. По этому поводу Солженицын ведь и говорит Поймем их, не будем зубоскалить. Им было больно падать. Лес рубят - щепки летят, - была их оправдательная бодрая поговорка. И вдруг они сами отрубились в эти щепки. И далее Сказать, что им было больно - это почти ничего не сказать. Им - невместимо было испытать такой удар, такое крушение - и от своих, от родной партии, и по видимости - ни за что. Ведь перед партией они не были виноваты ни в чем.

 А перед всем обществом Перед страной Перед миллионами погибших и замученных некоммунистов, перед теми, кого коммунисты, в том числе пострадавшие от собственной партии, благонамеренные узники ГУЛАГа, честно и откровенно считали врагами, которых необходимо без всякой жалости уничтожить Разве перед этими миллионами контрреволюционеров, бывших дворян, священников, буржуазных интеллигентов, диверсантов и вредителей, кулаков и подкулачников, верующих, представителей депортированных народов, националистов и безродных космополитов, - разве перед всеми ими, исчезнувшими в бездонном чреве ГУЛАГа они, устремленные на создание нового общества и уничтожение старого, неповинны

 И вот, уже после смерти  вождя народов, неожиданным поворотом  нашей истории кое-что, ничтожно  малое, об Архипелаге этом выступило  на свет. Но те же самые руки, которые завинчивали наши наручники,  теперь примирительно выставляют  ладони Не надо!.. Не надо ворошить прошлое!.. Кто старое помянет -тому глаз вон! Однако доканчивает пословица А кто забудет - тому два!. Кто-то из благонамеренных говорит о самом себе если когда-нибудь выйду отсюда - буду жить, как будто ничего не произошло (М. Даниэлян); кто-то - о партии Мы верили партии - и мы не ошиблись. (Н.А. Виленчик); кто-то, работая в лагере, рассуждает в капиталистических странах рабочие борются против рабского труда, но мы-то, хоть и рабы, работаем на социалистическое государство, не для частных лиц. Это чиновники лишь временно стоят у власти, одно движение народа - и они слетят, а государство народа останется; кто-то апеллирует к давности, применяясь к своим доморощенным палачам (Зачем старое ворошить..), уничтожавшим соотечественников многократно больше, чем вся гражданская война . А у кого-то из не желающих вспоминать ,- замечает Солженицын, - довольно уже было (и еще будет) времени уничтожить все документы дочиста. А в сумме получается, что и ГУЛАГа-то никакого - не было, и миллионов репрессированных - не было, или даже известный аргумент у нас зря не сажают. Наподобие такой сентенции Пока аресты касались людей, мне не знакомых или малоизвестных, у меня и моих знакомых не возникало сомнения в обоснованности этих арестов. Но когда были арестованы близкие мне люди и я сама, и встретилась в заключении с десятками преданнейших коммунистов, то... Солженицын эту сентенцию и комментирует убийственно Одним словом, они оставались спокойны, пока сажали общество. Вскипел их разум возмущенный, когда стали сажать их сообщество.

 Сама идея лагерей, этого  орудия перековки человека, рождалась  ли она в головах теоретиков  военного коммунизма - Ленина и  Троцкого, Дзержинского и Сталина,  не говоря уже о практических  организаторах Архипелага - Ягоды,  Ежова, Берия, Френкеля и др., доказывает Солженицын, была безнравственна, порочна, бесчеловечна. Чего стоят  только, например, приводимые Солженицыным  бесстыдные теоретизмы сталинского палача Вышинского ...успехи социализма оказывают свое волшебное (так и вылеплено волшебное!) влияние и на... борьбу с преступностью. Не отставала от своего учителя и идейного вдохновителя правовед Ида Авербах (сестра рапповского генсека и критика Леопольда Авербаха). В своей программной книге От преступления к труду, изданной под редакцией Вышинского, она писала о советской исправтрудлолитики - превращение наиболее скверного людского материала (сырье - то помните насекомых - помните - А.С.)вполноценныхактивныхсознательныхстроителей социализма (6, 73). Главная мысль, кочевавшая из одного ученого труда в другой, из одной политической агитки в другую уголовники - это наиболее социально близкие к трудящимся массам социальные элементы от пролетариата- рукой подать до люмпен-пролетариата, а там уж совсем близко блатные...

 Автор Архипелага ГУЛАГ не  сдерживает своего сарказма Присоединись и мое слабое перо к воспеванию этого племени! Их воспевали как пиратов, как флибустьеров, как бродяг, как беглых каторжников. Их воспевали как благородных разбойников - от Робин Гуда и до опереточных, уверяли, что у них чуткое сердце, они грабят богатых и делятся с бедными. О, возвышенные сподвижники Карла Моора! О, мятежный романтик Челкаш! О, Беня Крик, одесские босяки и их одесские трубадуры!

 Да не вся ли мировая  литература воспевала блатных  Франсуа Вийона корить не станем, но ни Гюго, ни Бальзак не  миновали этой стези, и Пушкин-то  в цыганах похваливал блатное  начало (А как там у Байрона)  Но никогда не воспевали их  так широко, так дружно, так последовательно,  как в советской литературе.( Но то были высокие Теоретические Основания, не одни только Горький с Макаренко.).

 И Солженицын подтверждает, что всегда на всё есть освящающая  высокая теория. Отнюдь не сами  легковесные литераторы определили, что блатные - наши союзники  по построению коммунизма. Тут  впору вспомнить и знаменитый  ленинский лозунг Грабь награбленное!, и понимание диктатуры пролетариата  как правового и политического  беспредела, не связанного никакими  законами и нормами, и коммунистическое  отношение к собственности (все- наше общее), и самые уголовные истоки партии большевиков. Теоретики советского коммунизма не стали залезать в теоретические книжные дебри в поисках оптимальных моделей нового общества блатной мир, скученный в концентрационном лагере в единую трудармию, плюс систематическое насилие и устрашение, плюс стимулирующая перевоспитательный процесс шкала пайки плюс агитация - вот и все, что нужно для построения бесклассового общества.