Специфика творческого метода З.Е. Серебряковой

   Франция,  эта извечная законодательница  моды и родина самых знаменитых  кутюрье, снизошла даже до того, что обратила свой взор на  советских модельеров, и крупнейший  универмаг "Галери Лафайет"  устраивал дефиле русской моды.

   А французские  издательства в срочном порядке  взялись переводить чуть ли  не всех подряд советских писателей,  в том числе и начинающих.

   Правда, интерес к  современной русской прозе у  французских издателей довольно  скоро угаснет.

   Мода -- и есть мода. И захлестнувшая Францию в  годы перестройки быстротечная  волна моды на все русское  глубинного интереса к русской  культуре не породила и стороной  обошла имена великих русских  писателей и художников -- Ремизова, Зайцева, Сомова, Анненкова, Серебряковой и других наших изгнанников, которые десятилетиями жили среди французов и здесь же, зачастую всеми забытые -- и в России, и на своей второй родине -- заканчивали свои дни.

   А "злостный  антисоветчик" Рене Герра с  душевной щедростью открывал нам столь любимый им русский Париж -- час за часом демонстрировал свою сокровищницу: рисунки и рукописные издания Ремизова, целые коллекции работ Анненкова, Бушена, Шаршуна, Гончаровой и многих других русских художников, показывал нам кварталы, где жили и нередко бедствовали русские эмигранты, водил в гости к Зинаиде Шаховской и к Серебряковым.

  

   Александру Борисовичу  и Екатерине Борисовне Серебряковым  было уже под восемьдесят. Оба  они -- художники. Оба родились  в России, но детьми вместе  с матерью, спасаясь от холода, голода, нужды и бесправия, бежали из нашей страны и осели во Франции. И как сама Зинаида Серебрякова, в родных местах ни разу больше не побывали.

   Нужно ли объяснять,  что гнало лучших и талантливейших  русских людей из России?

  

   А ведь  как ждала дворянская семья  Зинаиды Серебряковой революцию,  как верила в социализм! Вот  что в 1906 году писала мать  художницы Е.Н. Лансере своему  брату А.Н.Бенуа: 

   "Я  не понимаю твой страх перед  социализмом. Раньше всего он  неизбежен. Потом он несокрушим в силу требования справедливости. Уж мечту о лучшем будущем у рабочего из его души не вырвешь!.. И если социалистические книжки пишут люди, не интересующиеся искусством, то отсюда еще не следует, что и сама жизнь станет столь же теоретична и однообразна. И поэтому, т.е. для того, чтобы в будущем искусство заняло должное место, нужно теперь протянуть руку людям будущего и вместе строить... прямо невозможно в настоящий момент быть посередине, когда вся Россия раскололась на две половины и нельзя не сочувствовать или той, или другой ее части. Поэтому мне хотелось бы, чтобы все живое, все искреннее, все талантливое, все честное, и искусство и культурность перешли бы на сторону социализма... Еще общество и Россия полны "Боже, царя храни" и прочим хамством. Ведь ты проповедник, и вот хотелось бы, чтобы ты внес и направил бы этих людей партий по пути культурности и искусства..."

   И она  пришла, революция. И вот что  она принесла:

   "...Какая  разруха, какие расправы, грабежи,  насилия... Мы накануне отъезда из Нескучного и пора, так как со всех сторон слышишь о грабежах и убийствах... Ждать дольше в Нескучном, конечно, опасно", -- пишет мать Серебряковой своему брату Александру Бенуа из семейного имения (в ту пору это Белгородский уезд Курской губернии, а ныне -- Харьковская область) в конце октября и в ноябре 1917 года.

   -- Крестьяне  в Нескучном любили нашу маму: она раньше, чем они, приходила  в поле, чтобы рисовать, -- спокойным,  ровным голосом рассказывает  Екатерина Борисовна. 

   Да и  кто же из нас не любовался этими скульптурно выписанными крестьянами и крестьянками на полотнах ранней Серебряковой, выставленных в Третьяковке? Кто из нас не помнит ее сельские пейзажи или разморенную тяжким трудом и беззащитно раскинувшуюся в забытьи "Спящую крестьянку" (1917)? Или скромную чету ее "Крестьян", бережно наливающих из жбана молоко и отрезающих ломоть хлеба от большой буханки (1914)? Или исполненное поэзии "Беление холста" (1917)?

   Как же  любила русскую деревню и крестьян  эта молоденькая и красивая  художница-дворянка, у которой все предки были французами, если сумела так живописать их на своих полотнах, что мы с детства вбираем и бережно храним в памяти эти образы!

   И крестьяне  любили Серебрякову. Но...

   -- Дом  наш весь по бревнышку разобрали,  из крыши сделали ведра... А то, что еще осталось от дома, сожгли... -- все так же спокойно, словно вместе с семейным гнездом перегорели и все давнишние обиды, рассказывает Екатерина Борисовна. -- Вот, смотрите, на этой акварели Александр Борисович восстановил наш дом. У мамы была старая фотография. И он по этой фотографии все восстановил. И наш дом нарисовал, и пейзаж вокруг него. А тогда вся наша семья, и мы, четверо маленьких детей, бежали из Нескучного. Это было уже после смерти папы. Он в 1919-м умер от тифа. Ночью уехали, на телеге. Холод был ужасный. Мама была совсем убитой. Устроились мы в Харькове. Чтобы было на что жить, мама поступила в Археологический музей, работала там с черепками. Денег в доме вообще не было, -- течет тихий, неторопливый рассказ Екатерины Борисовны.

   Ну, а  в Нескучном, уже после их  бегства, любившие художницу крестьяне  продолжали грабить все, что  еще не успели дограбить. А  что недограбили -- сожгли. Вместе  с многочисленными работами Зинаиды  Серебряковой, которые она не  смогла увезти с собой.

   "Украли  весь запасной хлеб, да сани  украли, ломают двери и т.д.", -- писала своим близким в конце  ноября 1919 года мать художницы,  Е.Н.Лансере. 

   Промаявшись  года два в Харькове, Серебряковы  продают жалкую мебелишку, которой  они там обзавелись, чтобы оплатить дорогу до Петрограда. Но и там у них отняли и разграбили принадлежавшую им квартиру.

   И в  Петрограде их ждет мыканье  по чужим углам, разор, нужда  и беспросветное отчаяние:

   "Живем  мы до того однообразно, и  дни бегут так быстро, что страшно за эту тоскливую жизнь, которая так безвозвратно и бесплодно проходит. Дети ходят в школу... усталые и голодные возвращаются, носят дрова, бегут за хлебом, картофелем и т.д., т.ч. устают ужасно... Как я мечтаю и хочу уехать, чтобы изменить эту жизнь, где каждый день только одна острая забота о еде (всегда ничтожной и плохой) и где мой заработок такой ничтожный, что не хватает на самое необходимое. Заказы на портреты страшно редки и оплачиваются грошами, проедаемыми раньше, чем портрет готов", -- пишет в своих письмах из Петрограда в 1922-23 годах молодая вдова Зинаида Серебрякова, которой приходилось кормить четверых детей и больную мать.

   Отъезд  за границу казался спасением.  И Зинаида Евгеньевна уезжает  в Париж, на родину своих  французских предков, -- в надежде продать там какие-то из своих работ, получить заказы на портреты, поправить свои материальные дела. Как и многие русские эмигранты, бежавшие от погромов и террора, она уезжала из России ненадолго. Но получится, что навсегда. Позже к ней переберутся младшие ее дети -- Шура и Катя, а дочь Татьяна, сын Евгений и мать останутся в России.

   И навсегда  распадется эта большая семья,  где все так любили друг  друга. 

   О жизни  Зинаиды Серебряковой и ее  детей во Франции можно узнать  из ее писем.

   Все было  в этой жизни: и безденежье, и некоторый успех, и нечастые  путешествия, и выставки, и заказы. Но "своей" эта русская художница  с французскими корнями во  Франции так и не стала: 

   "Никому  не пожелаю быть на моем  месте... Вообще я часто раскаиваюсь, что заехала так безнадежно далеко от своих ..." -- пишет Зинаида Серебрякова из Парижа в 1926 году.

   И на  протяжении всей ее парижской  жизни самая большая боль -- разлука  с близкими. Во время болезни  и сразу после смерти матери  она пишет дочери Татьяне:

   "Вообще  я думаю беспрестанно о вас,  жалею, что рассталась, и вообще  так во многом раскаиваюсь,  главное, что оставила вас..." (6 марта 1933 г.)

   "...Писать  невозможно -- ты сама знаешь и  чувствуешь сердцем, что со  мной. Одна цель у меня была в жизни, один смысл -- увидеть, услышать, дождаться моей Бабули, самой чудной на свете, с которой ничто не может сравниться. Теперь все оборвалось, все кончено навсегда. Еще мираж -- увидеть тебя и Женечку, моих любимых, но эта мечта также не сбудется, как и увидеть Бабулика. И зачем я так эгоистично покинула вас и ее, мою ненаглядную, когда все сердце, вся душа связана с вами!" -- сокрушается и корит себя художница в письме дочери от 14 марта 1933 года.

   А через  год, в другом письме Зинаида  Серебрякова горько признается:

   "...Ничего  из моей жизни здесь не вышло,  и я часто думаю, что сделала  непоправимую вещь, оторвавшись  от почвы..."

   Хотя  трудно предположить, как сложилась  бы судьба этой мягкой, кроткой, чадолюбивой, но не умевшей угождать властям художницы, останься она в СССР.

   -- Мама  всегда была очень добрым, ласковым  человеком. Она с годами совсем  не изменилась. И работала до  последнего дня, никогда не  выпускала кисти из рук, -- рассказывает Екатерина Борисовна.

   На стенах  обширной мастерской, где работала  и жила Зинаида Серебрякова,  автопортреты молодой и старевшей  с годами художницы. И бесконечные  портреты детей. 

   -- У мамы  много автопортретов, -- проследив  наш взгляд, говорит Екатерина Борисовна. -- Да и нас она очень много рисовала. На натурщиков денег никогда не хватало. И она сама, и мы служили ей бесплатными моделями.

   И как  не узнать художницу на стольких  ее полотнах! Их даже не перечислить.  Это и лучезарный образ бело-румяной красавицы с вишенно-темными глазами, которые унаследуют все ее дети ("За туалетом", 1908-9). Кто не знает в лицо эту излучающую радость молодую женщину -- чистую и одновременно чувственную, что весело любуется собой, расчесывая волосы перед зеркалом? Картину эту сейчас растиражировали миллионными тиражами, печатая на обложках книг, на календарях, тетрадях и блокнотах, на парфюмерных и косметических наборах, так что она вошла в быт даже тех людей, которые ни разу в жизни не были в Третьяковке и не слышали имени художницы Серебряковой.

   А как  хороши ее автопортреты 1911 года, на которых темный ночной фон  оттеняет белоснежные одеяния  и лунно светящееся, но такое  живое, прелестное и такое узнаваемое  лицо! ("Пьеро" и "Этюд девушки") И кто не засматривался на ее "Купальщицу"( 1911) все с тем же чистым, тонким и слегка лукавым лицом и крупным сильным телом, на слегка затененную листвой теплую смуглоту ее шеи, груди и рук, и розовеющий перламутр обнаженных ног?

   Старея, художница никогда себе не  льстила, и по ее многочисленным автопортретам можно без труда угадать всю ее нелегкую жизнь, ее печаль и мягкую доброту, скромность, неумение себя выгодно "подать" и продать.

   Она,  как птица, рвалась на волю  из клетки-мастерской. Ей, как воздух, нужны были путешествия, яркие впечатления. Но на поездки требовались деньги. А их у Серебряковой не было.

   -- Мама  так любила путешествовать! -- рассказывает  нам Екатерина Борисовна. -- Но  где было взять на это средства? Поэтому она договаривалась, что  за всё заплатит картинами. Так ей удалось съездить в Бретань, в Африку, в Бельгию. И за все эти поездки она расплачивалась работами. Видели ее "Бретонок"? А пейзажи и портреты, сделанные в Марокко? В мастерской такие не напишешь.

   "Жили  здесь всегда без денег, а  все здесь ведь так недоступно... Ни натурщиц, ни поездки в живописные провинции и т.д. А Катюшу и Шуру уже не заставишь позировать -- все они заняты, спешат, и у них нет минуты спокойной!.." -- сетовала Серебрякова в 1964 году в письме жившему в СССР сыну Е.Б.Серебрякову.

   Но пока  дети были маленькими, Зинаида  Евгеньевна рисовала их бесконечно  много. И в России, и во Франции.  При имени Серебряковой вслед  за ее автопортретами в памяти  тут же всплывают любовно выписанные  портреты ее детей: безмятежные  картинки за семейным обедом, у рояля, на кухне, у стола с нехитрым набором овощей (луком. редиской. картошкой), эа играми. А уж сколько раз она рисовала Катю в самые разные годы -- пpосто не счесть! Катя -- ребенок, Катя -- с куклами, Катя -- у елки, Катя -- тонкий и хрупкий подросток, еще даже не цветок, а налившийся соком бутон, Катя -- пленительная в своей девичьей наготе...

   Дети  Зинаиды Евгеньевны начали рисовать  чуть ли не с пеленок. И  мать, конечно, радовалась этому. 

   -- Но  мама никогда не давила на  нас, не мешала искать свой стиль, -- вспоминает Екатерина Борисовна.

   Сама  она стала мастером миниатюры.  А брат, Александр Борисович, уже  многие годы с величайшим искусством  воспроизводит интерьеры старинных  замков. И на его работы большой  спрос, с гордостью подчеркивает сестра: владельцы подобных замков заказывают ему "портреты" своих владений, дабы запечатлеть их убранство для истории и потомков. Кроме того Александр Борисович всегда любил рисовать Париж, и его акварели представляют не только художественную ценность -- по ним можно изучать улицы и архитектуру старого Парижа, так как на его рисунках оживают уже не существующие уголки, которые не пощадило время.

   -- Шура, покажи свои работы! -- просит Екатерина  Борисовна. 

   И Александр  Борисович с молодой живостью показывает альбомы со своими акварелями, поясняя, где находятся зарисованные им городские пейзажи или роскошные интерьеры. А потом ставит на мольберт все новые и новые работы -- свои и Зинаиды Евгеньевны. Среди них -- многочисленные портреты, сделанные Серебряковой на заказ, которые доносят до нас не только лики их моделей, но и теплый свет души самой художницы.

   Широкого  признания Серебряковой во Франции  снискать не довелось. И ее  бывшая мастерская полна невостребованных  холстов, эскизов, рисунков. Здесь же хранятся семейные архивы и переписка художницы.

   И мы  не можем не спросить: составлен  ли каталог этих сокровищ? Какое  будущее у всего этого наследия?