Специфика творческого метода З.Е. Серебряковой

 Блестящий  театральный художник, живописец, художественный критик и историк искусства, Александр Бенуа приходился молодой художнице родным дядей. Однако, если и есть в его оценках что-то от «родственных пристрастий», то разве что удивление перед тем, чего прежде дядя Шура в своей замкнутой и тихой племяннице не замечал. «Тема самая простая, и даже как-то нет темы. Жила молодая женщина в глубокой деревенской глуши, в убогой хуторской обстановке, и не было ей другой радости, другого эстетического наслаждения в зимние дни, отрывавшие ее от всего мира, как видеть свое молодое веселое лицо в зеркале, как видеть игру своих обнаженных рук с гребнем и с гривой волос...»

 Когда, овдовев,  старшая сестра привезла из  Нескучного, имения мужа, в родительский  дом в Петербург шестерых детей,  в том числе и двухлетнюю Зиночку, Шуре Бенуа было 16 лет. Так что племянницу знал он с ее младенчества. Однако росла она, по его словам, вдали от его кабинета, хотя с ее старшими братьями, более близкими ему по возрасту, он дружил. Росла Зина болезненным и нелюдимым ребенком, вся в своего отца, знаменитого скульптора Евгения Лансере, в 39 лет сгоревшего от чахотки. Ее старшие братья и сестры все сплошь были веселые, милые, жизнерадостные, все в мать — «розовую Катю», так звали Екатерину Николаевну Лансере, в девичестве Бенуа, в родительском доме.

 «Мне особенно  мило в этом портрете то  именно, что в нем нет никакого  “демонизма”, ставшего за последнее  время прямо уличной пошлостью.  Даже известная чувственность,  заключенная в этом изображении,  самого невинного, непосредственного свойства. Есть что-то ребяческое в этом боковом взгляде “лесной нимфы”, что-то игривое, веселое... И как самое лицо, так и все в этой картине, юно и свежо... Здесь нет и следа какой-либо модернистской утонченности. Но простая и даже пошлая жизненная обстановка в освещении молодости становится прелестной и радостной. Этот набор дешевых и дрянных вещей на первом плане превращается в какой-то фантастический цветник, в какие-то искрящиеся букеты волшебных драгоценностей».

 По совету  угрюмого, настойчивого Валентина Серова «За туалетом» и еще две картины были немедленно приобретены в Третьяковскую галерею.

 На небосклоне  российского искусства зажглась  новая, тихим светом мерцающая  звезда.

 

* * *

 Родилась  Зиночка Лансере во вьюжный  день 28 ноября 1884 года в Нескучном, в белом господском доме. Отца своего, Евгения Александровича, не помнила. Многие-многие годы спустя читала о нем в воспоминаниях дяди Шуры:

 «...когда  я вызываю в памяти образ  Жени Лансере, то я неизменно  вижу его в зале дома в  Нескучном, сидящим в глубоком кресле у самого окна и занятого отделкой очередной статуэтки. У него, еще совсем молодого человека, на носу очки, да и весь он, исхудалый и согбенный, с совершенно прозрачными пальцами, казался глубоким стариком. Работал он часами без перерыва, не выпуская из рук очередной фигурки лошади или человека. Изредка его кашель приобретал раздирающий характер, и тогда Женя прерывал работу и прогуливался несколько минут по комнате, борясь изо всех сил с новыми приступами. И не странно ли, что тот же человек даже в своем последнем году жизни чувствовал себя днями настолько хорошо, что ходил купаться в студеной речке, протекавшей неподалеку от их имения, и мог совершать далекие объезды верхом своих поместий. Приказав подвести к крыльцу свою любимую кобылу Кабарду, он по-прежнему ловко вскакивал на нее и выезжал за ворота с видом лихого черкеса».

 Наездником  Евгений Александрович был великолепным. Любовь к лошадям оборачивалась  изумительными скульптурными композициями  этих животных. В истории российского  искусства Евгений Лансере остался одним из лучших скульпторов-анималистов.

 От отца  — талант и трудолюбие. Но только  ли от него. Дед Зины по матери, Николай Леонтьевич Бенуа, академик, председатель Петербургского общества  архитекторов, один из создателей  знаменитого храма Христа Спасителя в Москве, ее прадедушка Альберт Кавос построил Мариинский театр в Петербурге и Большой в Москве. Дядья — сыновья Николая Леонтьевича, тоже все чрезвычайно талантливы: Леонтий Николаевич — замечательный архитектор, Альберт Николаевич — известный художник-акварелист, знаменитейший Александр Николаевич — великолепный художник и театральный декоратор, да и сестра их, Екатерина Николаевна, Зинина мама, в молодости посещала Академию художеств, и ее акварели были чудо как хороши.

 Вот в такой семье довелось Зине Лансере родиться...

 Квартира  Бенуа на Никольской. Полутемная  зашторенная зала. Таинственно мерцают  зеркала, смугло светятся бронзовые  часы на подзеркалье, рыжеют  канделябры с пухлыми амурами.  В углу с достоинством расположился рояль, старый трудяга Гентш, на котором дядя Шура в часы досуга разучивает «Полет валькирий» Вагнера.

 В притолоке  двери между залой и дедушкиным  кабинетом ввинчены крючки, на  них навешиваются детские качели. Если на них сесть и с  визгом взлететь, то в глубине кабинета можно увидеть обстоятельный, вольготно раскинувшийся стол, а за столом дедушку; он что-то пишет, ни капельки не раздражаясь производимым внуками шумом.

 Творческая  атмосфера дома Бенуа, артистизм  быта и бытия, позднее, мягкой  утонченностью перельется в картины молодой художницы.

 Рисовать  Зина начала очень рано, впрочем,  как и все в семье Бенуа  — Лансере: «Дети у нас рождаются  с карандашом в руке», —  говаривал дядя Шура. Маленькая,  худенькая девочка, этакий заморыш  с больными глазами и слабыми легкими, а работает истово, как взрослая, особенно летом, когда приезжает в милое Нескучное.

 «Дорогая  мамуля,

 Как здесь  чудно, как хорошо. Вчера мы  сорвали первую зацветшую ветку  вишни и черемухи, а скоро весь  сад будет белый и душистый, все луга усеяны цветами. По вечерам мы ходим в конец сада слушать соловьев...»

 Нескучное  — ее земля обетованная. Оно  подсказало темы лучших картин, напитало солнцем ее палитру,  Нескучное подарило любовь, огромную, чудесную, единственную на всю  жизнь...

 С Борей  Серебряковым были они двоюродными. Жил Боря на другом берегу реки Муромки на «хуторе», в имении его матери, тоже Зинаиды, тоже Серебряковой, которая была родной сестрой Евгения Лансере. Так что, знали они друг друга с детства, взрослели вместе. В юности нелюдимая тихая Зиночка обернулась очаровательной барышней, хрупкой, невыразимо изящной, с чудесным цветом лица, пышной косой и темными лучистыми глазами. Борис влюбился в нее смертельно. Она ответила взаимностью. Несколько лет они хранили свои чувства в великой тайне, которая для окружающих, так уж водится, секрета не составляла.

 «Боря Серебряков (жених Зики, но секрет — никому) уехал отбывать практические  занятия в Манжурию. Ты можешь  себе представить, как мы за  него боимся», — пишет мама  Екатерина Николаевна жене дяди Шуры Анне Карловне Бенуа.

 Они обвенчались  в 1905 году, 9-го сентября в церкви  в Нескучном, дав добрым пастырям  взятку в триста рублей, дабы  избежать заморочек и разрешительных  циркуляров — ведь были двоюродными... И, забегая вперед, скажу: были  они невероятно, ошеломительно счастливы всю свою совместную супружескую жизнь. Хотя совместной ее можно назвать с большой натяжкой: Борис — инженер путей сообщения по полгода пропадал в командировках, прокладывая новые железные дороги. А Зина вынашивала и рожала детей, сходила с ума от беспокойства за мужа и писала картины. Тот знаменитый автопортрет был ею написан в пору такого вот ожидания.

 «Мой муж  Борис Анатольевич, — вспоминала  в преклонные годы Зинаида  Евгеньевна, — был в командировке  для исследования северной области Сибири, в тайге... Я решила дождаться его возвращения, чтобы вместе вернуться в Петербург. Зима этого года наступила ранняя, все было занесено снегом — наш сад, поля вокруг — всюду сугробы, выйти нельзя, но в доме на хуторе тепло и уютно. Я начала рисовать себя в зеркале и забавлялась изобразить всякую мелочь “на туалете”... В начале декабря мой брат Евгений Евгеньевич написал мне, что выставка “Мира искусства” откроется в начале 1910 года, и надо, чтобы я выставила что-нибудь. Вот я и послала мой “автопортрет”...».

 Детей у  них было четверо, два мальчика  и две девочки — все красивые, все талантливые. Женя родился  в 1906-м, Саша — в 1907-м, Тата  — в 1911-м, Катя, или по -семейному  Кот, — в 1913-м. Трое старших  позировали маме для одной  из ее самых пленительных картин «За обедом». Помните? Просто накрытый стол. За ним трое детей, один уткнулся мордашкой в стакан с компотом, двое других — мальчик и изумительно хорошенькая девочка — смотрят прямо на зрителя со спокойным любопытством счастливых детей, любимых всеми домашними.

* * *

 

Тысяча девятьсот  десятый год в среде художников «Мира искусства» — это элегантность, безупречность. Вместо угрюмоватой  серой балахонности вдруг, как грибы  после дождя, выросли намеренно  модные безукоризненные джентльмены.

 Вызывающе  элегантен был Михаил Врубель,  он тщательно продумывал домашние  платья жене, блестящей оперной  певице Забеле-Врубель, и роскошно  фантазировал на темы ее театральных  платьев.

 Добужинский  имел честь предстать в безукоризненно  сшитом черном мистическом сюртуке.

 Константин  Сомов носил чрезвычайно щеголеватые  галстуки. И с беспредельной затейливостью  хаживал дивный мастер русских  сказок Иван Яковлевич Билибин  в своем ярко-синем костюме.

 Ну а Зина  Серебрякова, что она? Она в  простой темной или черной юбке, в простой белой блузке, с челкой и с бантиком — и это все? Все.

 Техника  у «мирискуссников» была дьявольски-изощренной, и тут она уступала им; и  в конечном счете многие были  мастеровитее ее, да и опытнее.

 Но был  ли среди них хоть кто-нибудь  пленительнее ее?

 Разве что  Кустодиев, этот простодушный  хитрец, этот немощный титан был  под стать ей.

 Обезноженный, искореженный мучительной болезнью  он воспевал радость бытия.  И чем круче, чем безнадежней  с ним было, тем ослепительно-ярче  завихривался голубой искрящийся снег на его полотнах, тем ласковее котяра примасливался к дородной красавице-купчихе.

 Шедевры  Серебряковой — это спокойствие  после усталого дня: хлеб наш  насущный даждь нам днесь. «Беление  холста» — словно замедленная  съемка, когда все бывает невыразимо прекрасно, и каждая женщина ступает только в ею уготованный след.

 Виртуозы, технари,  мастера «Мира искусства» выискивали  для своих сюжетов нечто фантастическое, великолепное, театральное. А Зинаида  Евгеньевна счастливой пригоршней  черпала самую незатейливую жизнь. И чем она была незатейливей, тем более чистыми и яркими выходили ее героини и герои. Счастье, обыкновенное, человеческое, было ее творческим камертоном.

 Мамиными  и Бориными заботами Зина не  знала нужды. Но зато она  и «отрабатывала». Вот малая частица того, что она создала в 10-е годы:

 «КУПАЛЬЩИЦА», 1913 год. Портрет старшей сестры  Кати, кстати, удивительно похожей  на нее. Огромные прозрачные  глаза, довольно тонкая гибкая  фигура с пышной крепкой грудью, сильными бедрами. И яркая зелень. И порыв ветра. И бархатная кожа, оттененная холодящей белизной простыни.

 «БАНЯ», 1913 год.  Крестьянки моются в бане. Гимн  любимым ею «московкам» — русским  женщинам Малороссии. Сильные скульптурные  тела, мягкие певучие линии. Шедевр.

 «КРЕСТЬЯНЕ», 1914 год. Полдень. Поле. Он режет хлеб, она наливает молоко. На ней онучи и лапти — как в жизни, у нее прекрасное и чистое лицо — как в мечте. У него сильные, жилистые руки, как в жизни. Он режет уж слишком большой великаний хлеб, как в сказке.

 Так вот,  тайное тайных ее обаяния: она наблюдала жизнь, затем пропускала через себя, колдовски опускала в живую воду своего таланта и высветленную, очищенную, ясную, спокойную выносила на свет. Всю ту свежесть, все то неприкрытое счастье, когда и самая дрянная вещь становится драгоценной и изумительной.

 В начале 1917 года тридцатитрехлетнюю Зинаиду  Евгеньевну Серебрякову на заседании  членов Академии художеств представляют  к званию академика живописи.

 

* * *

 

В стране революция. Как предвестие страшного в июне 1917 погибла Поля Молчанова, одна из любимых натурщиц, крестьянка из Нескучного.

 Зинаида  Евгеньевна с невыразимой печалью:  «Не могу забыть эту ужасную  ночь, синее лицо, как я молила  Бога, чтобы она вздохнула... На  следующий день ее похоронили  на старом кладбище, несли гроб через наш сад, впереди девушки несли крышку гроба, накрытую ярко-красным платком с цветами...».

 Итак, в стране  революция. В Нескучном Зинаида  Евгеньевна работает над «Белением  холста». По имениям идут грабежи  и разбои. Но не это самое  страшное — нет известий от уехавшего в командировку Бориса. «Ни строчки от Бори, это так страшно, что я совсем с ума схожу. Главное, это то, что я не знаю, ехать ли мне самой в Оренбург, там ли еще Боря. Ехать, конечно, страшно. Но если не получу ответа на две телеграммы, то поеду», — пишет она старшему брату Николаю.

 Из Оренбурга  муж вернулся, перевез семью из  Нескучного в Харьков, поселил  их наспех и опять уехал  в поисках работы.

 Помните  белый господский дом имения  Лансере? Сейчас в Харькове: кровати,  два стола, стулья, печка-буржуйка. И все.

 От Бориса  нет известий больше года. Но  жить надо, ведь четверо детей.  За копейки Зинаида Евгеньевна  рисует для местного археологического  музея красочные таблицы.

 Они живут  впроголодь, с наслаждением пьют  морковный чай. Екатерина Николаевна спокойно и мудро разучивает с детьми «У лукоморья дуб зеленый», и внуки дарят ей рисунки с ученым котом и с рыжей золотой цепью. Ежемесячная зарплата Зинаиды Евгеньевны — 5400 рублей. Фунт масла стоил столько же. Наступала нищета.