Специфика творческого метода З.Е. Серебряковой

 И вдруг известие: Борис в Москве, Борис изводится без семьи. Оставив детей на бабушку, Зинаида Евгеньевна тотчас уехала к мужу. Целый месяц они были вместе. И это был самый счастливый праздник в их жизни, всего-то месяц. Борис выхлопотал себе отпуск, три дня, да и те ушли на дорогу. Он никак не хотел расставаться с детьми. Но уехал, что же делать. А от Белгорода плюнул на все, и вернулся в воинском эшелоне. Тут-то и подстерег его брюшной тиф. Ровно на 12-й день он заболевает, но беседует, шутит. Агония продолжалась пять минут, паралич сердца... «Зинок мало плакала, но не отходила от Боречки», — пишет родным Екатерина Николаевна.

 Вот тогда  и кончилось счастье: свет погас.  Она стала вдовой в 36 лет,  как и ее мать. Обе, похоронив  мужей, оставались верными им  до гроба. Удивительное совпадение: и Борис Серебряков, и Евгений Лансере прожили по 39 лет.

 «Для меня  всегда казалось, что быть любимой  и быть влюбленной — это  счастье, и я была всегда  как в чаду, не замечая жизни  вокруг, и была счастлива, хотя  и тогда знала и печаль, и слезы... Ах, так горько, так грустно сознавать, что жизнь уже позади, что время бежит и ничего больше, кроме одиночества, старости и тоски впереди нет, а в душе еще столько нежности, чувства...».

 Для Зинаиды  Евгеньевны счастье было фундаментом: этого нет — ничего нет. Ну, ремесло, мастерство есть, но как этого ничтожно мало. Всего считанные разы она пробьется к прежнему совершенству, да и то «по памяти», а так — обломки, пепелище, крушение. Это не значит, что она рассталась с карандашом и кистью. Она надрывалась на работе всю свою оставшуюся долгую жизнь. Но работа шла как-то машинально.

 По свидетельству  очевидцев, она выглядела гораздо  моложе своих лет. Ее духовность  была ее опорой.

 А теперь  прочь из Харькова, прочь. Общими  усилиями всех родственников, они отбывают на север. В Петрограде Зинаида Евгеньевна поступает на службу в мастерскую наглядных пособий. Но на скудное жалование содержать семью невозможно. Она подрабатывает заказами. Заказы все жалкие, случайные. Хотя рисует Зинаида Евгеньевна в ту пору очень много, своих детей, друзей, родственников, юных балерин из Мариинки. Кроме безденежья мучает страх: арестован по делу профессора Таганцева дядя — архитектор Леонтий Николаевич Бенуа. Шестидесятипятилетний старик шесть мучительных месяцев проводит в тюрьме. Взятый по этому же делу поэт Николай Гумилев, первый муж Ахматовой, расстрелян.

 Идет 1924 год.  Зинаида Евгеньевна с ужасом  убеждается, что в новой Советской  России не может прокормить  свою многочисленную семью. Что  делать? Выход один. Попытаться уехать во Францию, где обосновался уже дядя Шура Бенуа, заработать побольше денег для безбедного существования семьи.

 В России  она оставляет 74-летнюю мать, сына  Женю 18 лет, сына Сашу 17 лет, дочь  Тату, 12 лет, дочь Катю, 11 лет.

 «Мама считала, что уезжает на время, — вспоминала потом Тата, — но отчаяние мое было безгранично, я будто чувствовала, что надолго, на десятилетия расстаюсь с матерью...».

 Верно: Зинаида  Евгеньевна и Татьяна Борисовна  встретятся через тридцать шесть  лет. 

Она работала как каторжная, выцарапывая деньги для детей. Ее душевное состояние сфокусировано в одной из фраз ее письма детям: «вечером убийственно тоскую». А зарабатывать деньги живописью все труднее и труднее. Европа упивалась новыми формами. Пришедший не откуда-нибудь, а из России авангард из нелепости превратился в экстравагантность, из экстравагантности в прихоть очень богатых людей. Смени Зинаида Евгеньевна манеру, начни писать «модно» и, вероятно, получила бы она богатых заказчиков, но при ее преклонении перед натурой, перед красотой человеческого тела — это было немыслимо.

 Одна единственная  радость: с помощью дяди Шуры, вырвала, выцарапала к себе  двоих детей Шуру и Катю, отныне  и навсегда они вместе.

 В ней  не было ни капли русской  крови: французской больше всего, итальянская, немного немецкой, чуть испанской. Удивительное дело: здесь во Франции она чувствовала себя до конца, дотла русской художницей, держалась замкнуто, не подружилась ни с одним французом-художником.

 Она не  умела «делать деньги». Раздаривала картины, в обмен на обещание устроить выставку отдавала даром портреты, нечистоплотные люди обманывали ее как хотели.

 И вдруг  — везение. Бельгийский барон  Броуэр сделал заказ на роспись  дома, а потом ссудил деньгами  на поездку в Марокко.

 «Дорога  от Касабланки до Марракеша совершенно гладкая и напоминала мне даже нашу губернию, но, подъезжая к Марракешу, вдруг начинается Африка — красная земля и пальмы, а вдали снежная цепь Атласа, но очень далеко, так что всегда закрыта облаками. Марракеш же весь розовый и совершенно ровный, без гор и холмов. Очень хотелось бы пожить здесь подольше... не нагляжусь на всю эту удивительную картину жизни...».

 В Марокко  она пробыла шесть недель, отдохнула  сердцем, набралась сил, чтобы  вновь и с еще большим упорством  бороться за жизнь. В Марракеше сделано 60 работ, выставлено 33 (из-за тесноты помещения), дядя Шура сказал, что выставка изумительная, и в первый же день она продала работ на 10 тысяч франков. Удача!

 Беда пришла  в тридцать третьем году.

 «Твое письмо  о Бабулиной болезни ужасно встревожило нас. Надеюсь, что ты, Таточка, не оставляешь Драгоценную одну и сделаешь перерыв в своем учении — поухаживай, молю тебя, за нашей дорогой Бабулей!..».

 Письмо написано 6 марта, Екатерина Николаевна  скончалась 3 марта.

 Большую  часть своей жизни до отъезда из России Зинаида Евгеньевна провела рядом с матерью. Екатерина Николаевна была ее другом, ее ангелом-хранителем. В детстве выцарапывала дочь из многочисленных болезней, в отрочестве напитывала ее душу культурой Франции и Италии, в зрелые годы дочери, как могла, оберегала ее талант, мытарствовала вместе с нею в годы гражданской войны и, напоследок, благословила в Париж, взвалив на себя, старуху, непомерный груз ответственности за четверых внуков.

 Необычайно  резко и горько — Александр Николаевич Бенуа: «Напрасно Зина предпринимала из Парижа всякие меры, чтобы вывести сюда свою мать и двух оставшихся с нею детей. Советская власть, по совершенно необъяснимым причинам, отказывала ей в этом. Спрашивается, какие соображения, какие опасения могли ее заставить насильно держать безобидную, никогда ни в чем политическом не участвовавшую восьмидесятилетнюю старуху? Смерть, наконец, избавила бедную Катеньку от дальнейшего мучительства, и надо думать, что, освободившись от рая, уготовленного русским людям фанатиками-утопистами, она теперь отдыхает в подлинном раю, который она вполне заслужила».

 Как они жили? Шура  уходит в 6.30 утра и возвращается  в восемь вечера, он работает  над кинематографическими декорациями.  Катюша — вся в деда —  лепит маленькие восковые фигурки и виртуозно раскрашивает их. Зинаида Евгеньевна пишет и пишет бесконечные заказные портреты. А потом — стирка, затем рынок, уборка. Что еще? Удовольствия? Не по карману. В кино бывают раз в два месяца, в театрах того реже. Но на выставках — обязательно. Без выставок нельзя: Зинаида Евгеньевна плотью своей художник.

 Собственных выставок  она не устраивает много лет:  очень дорого. Жизнь ее трудна  и достойна. Еще до начала второй  мировой войны, она пишет изумительную  «Спящую натурщицу», словно перепутались годы и она в божественной славе творит что-то чудное, «серебряковское», в самой роскоши, в самой пленительности...

 После войны из России  во Францию собирается 48-летняя  Татьяна Борисовна Серебрякова.  Невероятная встреча, будто блаженный сон. «Мама никогда не любила сниматься, и я не представляла себе, как она теперь выглядит, и была обрадована, увидев, что она до странности мало изменилась. Та же челка, тот же черный бантик сзади, и кофта с юбкой, и синий халат, и руки, от которых шел какой-то знакомый с детства запах масляных красок».

 Тата приехала с  поручением: организовать выставку  Зинаиды Евгеньевны в Москве. Выставка, как это у нас водится,  готовилась пять лет.

 Зинаида Евгеньевна  сама набивает подрамники и  осторожно прикладывает к ним картины. Достает пастели, пролежавшие в папках никому не нужными 32 года, — и все-таки не верит происходящему. Уже отосланы ящики с картинами в Россию, уже готова и афиша к выставке, ее сделал внук, Иван Николаев, сын Татьяны Борисовны — она все еще не верит и на всякий случай извиняется: «Я очень боюсь, что не оправдаю ожидающих чего-нибудь большого от “художницы Серебряковой”, ничего интересного из Франции не приславшей. Ну, что ж поделать!».

 Через год, после  того как Зинаиде Евгеньевне  исполнилось 80 лет, в Москве открылась ее персональная выставка. День, второй — тихо, глухо. А потом такой грандиозный обвал, такое сплошное восклицание, такие толпы у входа на выставку, такие восторженные отклики в прессе, что даже такой робкий, самокритичный человек, как Зинаида Евгеньевна, мог быть уверен в полном, безусловном успехе. Десятилетиями забытая, она стала знаменитой. Государственный Русский музей приобрел 21 ее произведение. У нее отхлынуло от души — картины вернулись на родину.

 Ее последние годы  окружены ясным светом добра, далекой славы и бедности.

 Умерла Зинаида Евгеньевна  Серебрякова 19 сентября 1967 года.

 Неделю спустя Александр  Серебряков написал из Парижа  брату Евгению:

 «Сегодня  идет уже 5-й день, что мы  похоронили нашу дорогую, любимую  мамулю...

 Мы получили  телеграммы из Русского музея,  от Академии художеств, от Союза  художников из Москвы, от Третьяковской  галереи... Мы были глубоко и  сердечно тронуты всеми полученными  отзывами, и это была для нас  большая поддержка.

...Собралось  на службу около 50 человек друзей и наших близких родственников. На проводах же, на кладбище, нас было совсем мало, человек 10–15. Погода в этот грустный день была ужасающая — лил проливной дождь и был густой желтый туман — темно, как бывает только в ноябрьские дни. На следующий день, в пятницу, проглянуло солнце...».

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

http://kot-amour.ru/dreams5.html

Наталья  Попова

 

Из  сборника "Давние сны"

Рассказы. Очерки. Воспоминания. Встречи

 

<<

Зинаида Серебрякова и ее дети

  

   -- Дорогие мои,  ну просто не знаю, чем вас угостить. Вот, попробуйте! Это бретонский пирог. Очень вкусный! Я его специально для вас купила. Шура, не задерживай гостей! Я уже налила им

 чаю. Потом дорасскажешь! Дорогие мои, пожалуйста, возьмите  еще пирога! Давайте, я вам сама  положу! Ох, я совсем запустила вас! Хотите еще горяченького чайку? -- хлопочет радушная хозяйка.

   Где же это мы? Неужто на чужбине, а не у  себя дома, среди родных и близких  людей, с которыми уютно, по-московски  чаевничaeм на кухне? 

  

   Да, эту милую русскую  речь мы с мужем слышим не в Москве, а в центре шумно-праздничного Парижа, на улице Кампань-Премьер, неподалеку от Монпарнаса. И со стен на нас смотрят юные

 Александр и Екатерина  Серебряковы, запечатленные на  холсте своей матерью -- Зинаидой  Серебряковой. И это они, ее дети, так узнаваемо похожие и в детстве и в преклонные годы, душевно принимают нас в бывшей мастерской художницы.

   В этот дом нас  привел давний друг Серебряковых -- Рене Герра, собиратель русского  искусства, да и всего, что  связано с нашей послереволюционной эмиграцией (книг, первых и рукописных изданий, открыток, рукописей, бесценных архивных документов, автографов -- чего только нет в его коллекции!).

   Сейчас  о нем снимают фильмы, наперебой  интервьюируют газеты и журналы,  издают его книги. 

   А в  1989 году, когда мы с ним впервые  встретились в Париже, в стране  Советов он слыл "злостным антисоветчиком", и ему уже не один год  отказывали во въездной визе.

   После  нашей первой встречи с Герра  мы с мужем опубликовали в  газете "Книжное обозрение" статью о нем, которую назвали "Мечтаю по-русски"'. И на следующий же день один из самых ярых недругов Герра позвонил нам и долго выговаривал нам за эту публикацию: "Как вы могли? Почему не посоветовались? Почему не проконсультировались с соответствующими органами?"

   Так было  у нас в советское время.  И даже в годы перестройки. 

   А как  относились к Рене Герра его  соотечественники? Во Франции к  Рене Герра и к его страстному  собирательству творческого наследия "белой эмиграции" в ту  пору относились весьма прохладно. И коммунисты, которым гораздо выгоднее было дружить с Советским Союзом, чем с обломками царского режима и их почитателями. И не коммунисты. Русская эмиграция была не в моде.

   Такая  парадоксальная ситуация сохранялась  и в горбачевские годы.

   Почему  парадоксальная?

   Потому  что Францию -- благодаря открытому,  живому и обаятельному Горбачеву,  который сменил маразматического  Брежнева и умирающих Андропова  с Черненко, охватила мода на  все русское. Не только Франция,  весь мир осваивал тогда связанные с пришествием Горбачева новые русские слова "перестройка" и "гласность". В Париже, как грибы после теплого дождичка, на каждом шагу открывались кафе, ресторанчики и блинные под модными названиями "Тройка", "Марфушка", ну и, конечно же, "Перестройка". Несколько таких ресторанчиков с традиционным русским меню (икра, борщ, блины, беф-строганов) открылись и на экзотической улице Муфтар, вместившей в себя весь шар земной -- нет, наверное, страны, которая не завлекала бы здесь туристов своими коронными блюдами. Мы с мужем не раз останавливались у наших друзей по соседству с этой улицей и с любопытством изучали ее кулинарную географию. И мы не без удивления узнали, что хозяевами русских ресторанчиков вовсе не обязательно были русские. Стараясь нажиться на русской моде, под русских успешно "косили" и поляки.