Творчество И.И. Левитана

Академией было достаточно, и это  понял  тогдашний  вице-президент  Академии

И.И. Толстой, по инициативе которого и были призваны к преподаванию  ведущие

передвижники.

Но главное, что не позволяет  вовсе сбрасывать со счетов роль  Академии

художеств, прежде всего  как учебного заведения, во второй половине  века,  -

это то простое обстоятельство, что из ее стен вышли и Репин,  и  Суриков,  и

Поленов, и Васнецов, а  позже - Серов и  Врубель,  причем  они  не  повторили

“бунта четырнадцати”  и, по-видимому, извлекли пользу из своего  ученичества.

Точнее, они все извлекли пользу из уроков П.П. Чистякова,  которого  поэтому

и называли “всеобщим учителем”. Чистякова заслуживает особого  внимания.

Есть даже что-то  загадочное  во  всеобщей  популярности  Чистякова  у

художников   очень   разных   по    своей    творческой    индивидуальности.

Несловоохотливый Суриков  писал Чистякову длиннейшие  письма  из-за  границы.

В. Васнецов обращался к  Чистякову со словами:  “Желал  бы  называться  вашим

сыном по духу”. Врубель  с гордостью  называл  себя  чистяковцем.  И  это  не

смотря на то, что как  художник Чистяков  был  второстепенным,  писал  вообще

мало. Зато как педагог  был в своем роде единственным. Уже в 1908 году  Серов

писал ему: “Помню вас, как  учителя, и считаю  вас  единственным  (в  России)

истинным учителем вечных, незыблемых законов формы -  чему  только  и  можно

учить”. Мудрость Чистякова  была в том, что он понимал, чему  учить  можно  и

должно, как фундаменту необходимого мастерства, а чему нельзя - что идет  от

таланта  и  личности  художника,  которые  надо  уважать  и   относиться   с

пониманием и бережно. Поэтому  его  система  обучению  рисунку,  анатомии  и

перспективе не кого не сковывала, каждый извлекал из нее  нужное  для  себя,

оставался простор личным дарованиям  и  поискам,  а  фундамент  закладывался

прочный. Чистяков не оставил  развернутого  изложения  своей  “системы”,  она

реконструируется в основном по воспоминаниям его учеников. Эта  была  система

рационалистическая,  суть  ее  заключалась  в   сознательном   аналитическом

подходе к построению формы. Чистяков учил “рисовать формой”.  Не  контурами,

не “чертежно” и не тушевкой, а строить объемную форму  в  пространстве,  идя

от  общего  к  частному.  Рисование  по  Чистякову,  есть   интеллектуальный

процесс, “выведение законов  из  натуры”  -  это  он  и  считал  необходимой

основой искусства, какая  бы  не  была  у  художника  “манера”  и  “природный

оттенок”. На приоритете рисунка  Чистяков настаивал и со своей  склонностью  к

шутливым афоризмам выражал  это  так:  “Рисунок  -  мужская  часть,  мужчина;

живопись - женщина”.

Уважение к рисунку, к  построенной конструктивной форме  укоренилось  в

русском искусстве. Был ли тут причиной Чистяков с его “системой”  или  общая

направленность  русской  культуры  к  реализму  была  причиной  популярности

чистяковского  метода,  -  так  или  иначе,  русские  живописцы  до  Серова,

Нестерова и Врубеля включительно чтили “вечные незыблемые  законы  формы”  и

остерегались “развеществления”  или  подчинения  аморфной  красочной  стихии,

как бы ни любили цвет.

В числе передвижников, приглашенных в Академию, было двое  пейзажистов

- Шишкин и Куинджи.  Как раз в то  время  начиналось  а  искусстве  гегемония

пейзажа  и  как  самостоятельного  жанра,   где   царил   Левитан,   и   как

равноправного  элемента  бытовой,   исторической,   отчасти   и   портретной

живописи. Вопреки прогнозам  Стасова, полагающего,  что  роль  пейзажа  будет

уменьшаться, она в 90-е  годы возросла, как  никогда.  Преобладал  лирический

“пейзаж настроения”, ведущий  свою родословную от Саврасова и  Поленова.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ДРУЖБА ЛЕВИТАНА С ЧЕХОВЫМ

 

Одна из самых значительных страниц биографии Левитана - его  дружба  с

А. П. Чеховым. Чехов и Левитан - ровесники. Судьбы их во многом  схожи.  Оба

приехали в Москву из провинции.

“Когда я узнала Левитана, - вспоминала сестра Чехова Мария Павловна, -

он жил на гроши, как  и мой брат Николай, да и большинство  других  учеников,

заработанные то продажей на ученической выставке, то  исполнением  кое-каких

заказов. Ближе всего Левитан  сошелся с  нашей  семьей  уже  после  окончания

школы, когда мы поселились в красивом имении Бабкине, под Москвой... С  утра

до вечера Левитан и  брат были за работой...  Левитан  иногда  прямо  поражал

меня, так упорно он работал, и  стены  его  “курятника”  быстро  покрывались

рядами превосходных этюдов... В дни отдыха мы часами просиживали  с  удочками

где-нибудь  в  тени  прибрежных  кустов...  Левитан  любил  природу   как-то

особенно. Это была даже и  не любовь, а  какая-то  влюбленность...  Искусство

было для него чем-то даже святым... Левитан знал,  что  идет  верным  путем,

верил в этот путь, верил, что видит в родной природе  новые красоты».

С Антоном Павловичем  Чеховым  у  Левитана  установились  своеобразные

отношения. Они всегда поддразнивали  друг друга, но те немногие  высказывания

и письма, которые дошли  до нас, говорят о том,  что  Левитан  открывал  свою

душу только Чехову.

“Но что же делать, я не могу быть хоть немного счастлив,  покоен,  ну,

словом, не понимаю себя вне  живописи”, - признавался Левитан  Чехову в  одном

из писем. В это же время  Чехов пишет одному из  своих  адресатов:  “Со  мной

живет  Левитан,  привезший...  массу  (штук  50)  замечательных  (по  мнению

знатоков) эскизов. Талант его  растет не по дням, а по часам...”

Константин Паустовский  находил в творчестве Чехова  и  Левитана  много

общего.  “Картины  Левитана,  -  писал  Паустовский,  -  требуют  медленного

рассматривания. Они  не  ошеломляют  глаз.  Они  скромны  и  точны,  подобно

чеховским рассказам, но чем  дольше  вглядываешься  в  них,  тем  все  милее

становится тишина провинциальных посадов, знакомых рек и проселков”.

В повести Чехова  “Три  года”  есть  эпизод  посещения  художественной

выставки а Училище  живописи. Героиня повести Юлия рассеянно  ходит по  залам,

и  ей  кажется,  что  на  выставке  много  картин  одинаковых.  Но  вот  она

“остановилась перед небольшим  пейзажем и смотрела  на  него  равнодушно.  На

переднем  плане  речка,  через  него  бревенчатый  мостик,  на  том   берегу

тропинка, исчезающая в темной траве, поле, потом справа кусочек  леса,  около

него костер: должно быть, ночное стерегут. А вдали догорает вечерняя заря.

Юлия вообразила, как она  сама идет по  мостику,  потом  тропинкой  все

дальше и дальше, а кругом тихо, кричат сонные дергачи, вдали  мигает  огонь.

И почему-то  вдруг  ей  стало  казаться,  что  эти  самые  облачка,  которые

протянулись по красной части  неба, и лес, и поле  она  видела  уже  давно  и

много раз, она почувствовала  себя одинокой и  захотелось  ей  идти,  идти  и

идти по тропинке; и там, где была вечерняя заря, покоилось  отражение  чего-

то неземного, вечного”. Взволнованная  тем,  что  “картина  стала  ей  вдруг

понятна”, Юлия “начала  снова ходить по залам и осматривать  картины,  хотела

понять их, и уже ей не казалось, что на выставке много  одинаковых картин”.

Пейзаж, описанный Чеховым, мог  бы  принадлежать  Левитану,  хотя  это

вымышленный писателем  пейзаж:  Чехов  никогда  ничего  не  брал  прямо  “из

натуры”.  Повесть  “Три  года”  написана  в  1894  году,  когда   творчество

Левитана, друга Чехова, находилось в полном  расцвете.  Приведенный  отрывок

лучше всяких искусствоведческих исследований показывает, что  такое  “пейзаж

настроения”, на  какое  восприятие  он  был  рассчитан  и  что  значило  его

“понимать”. Неопытная  в  живописи,  но  чуткая  Юлия  поняла  -  ее  муж  и

знакомый, считавшие себя знатоками, не нашли в пейзаже  “ничего  особенного”.

А она не могла им объяснить, потому что такие вещи и  нельзя  объяснить,  их

можно только почувствовать  через свой душевный опыт.

Картину “Осенний день. Сокольники”  Левитан написал в  1879  году,  она

была одна  из  первых  его  работ.  Картина  экспонировалась  на  московской

выставке и была куплена  П.  М.  Третьяковым  для  его  галереи.  В  те  годы

Левитан учился в Московском училище живописи, ваяния и зодчества.  Ему  было

только 19 лет, но художник уже  имел богатый жизненный опыт.

“...По дорожке Сокольнического  парка, по ворохам  опавшей  листвы  шла

молодая женщина в  черном...  Она  была  одна  среди  осенней  рощи,  и  это

одиночество окружало ее ощущением  грусти и  задумчивости.  “Осенний  день  в

Сокольниках” первая картина  выдающегося русского художника  Исаака  Левитана,

где серая и золотея  осень,  печальная,  как  тогдашняя  русская  жизнь,  как

жизнь самого Левитана, дышала  с  холста  осторожной  теплотой  и  щемила  у

зрителей  сердце...  Осень  на   картинах   Левитана   очень   разнообразна.

Невозможно перечислить  все осенние дни, нанесенные им  на  полотно”,  -  так

писал  о  творчестве  выдающегося  русского   пейзажиста   Исаака   Левитана

известный советский писатель Константин Паустовский.

Летом 1890 года Левитан едет в Юрьевец и среди многочисленных пейзажей

и этюдов пишет вид Кривоозерского монастыря. Так рождается замысел  одной  из

лучших картин художника  «Тихая обитель», где образ тихой  обители  и  мостков

через  реку,  соединявших  ее  с   окружающим   миром,   выражали   глубокие

размышления художника о  жизни. Известно, что эта картина  произвела  сильное

впечатление на Чехова.

Левитан не населял свой  пейзажи  людьми.  Достаточно  вспомнить,  что

фигуру женщины в картине  “Осенний день. Сокольники” написал  Николай  Чехов,

брат писателя. И тем  не менее картины Левитана теснейшим  образом  связаны  с

переживаниями человека, они  всегда воздействуют на чувства людей.  Для  него

понять природу - означало передать самые свой сокровенные  мысли, раздумья  о

месте человека в мироздании, о его сложных  и  противоречивых  отношениях  с

окружающим миром.

Многие произведения Левитана проникнуты грустью может быть оттого, что

величественная природа  находится в такой дисгармонии  с жизнью человека.

Картину “Владимирка” в 1894 году Левитан принес в дар П.Н.  Третьякову

для галереи. Владимирка - это  большая  дорога  Владимировской  губернии.  В

одном из воспоминании о  Левитане читаем: “однажды, возвращаясь  с  охоты,  мы

с  Левитаном  вышли  на  старое  Владимирское  шоссе.  Картина  была   полна

удивительной тихой  прелестью...  и  вдруг  Левитан  вспомнил,  что  это  за

дорога... “постойте.  Да  ведь  это  Владимирка,  та  самая  Владимирка,  по

которой когда-то, звякая кандалами,  прошло  в  Сибирь  столько  несчастного

люда...”.  И  в  тишине  поэтической  картины  стала  чудится  нам  глубокая

затаенная грусть”.

Так возник замысел  пейзажа,  который  называют  социальным.  Чувство,

пережитое  художником,  здесь  с  большей  определенностью,  чем  в   других

картинах, превратилась в  скорбную тему  народного  движения.  Это  подлинный