Германия 12 -15 вв.

Традиции церковной культуры оформляли как круг непреложных, вечных ценностей, так и пародирование  церковных институций. В этом смысле характерным примером карнавального  антикосмоса являлся праздник дураков, сыгравший немалую роль в оформлении карнавала. С праздником дураков были связаны следующие обычаи. В епархиях выбирали епископа дураков; это совершалось на особом собрании черного и белого духовенства в сопровождении многочисленных комических церемоний. Затем избранника с величайшей торжественностью отводили в церковь. Во время процессии, да и в самом храме все плясали и дурачились, предварительно обмазав лица, одев маски и переодевшись в женщин, животных и скоморохов. В церквах, находившихся в непосредственном ведении Римского понтифика, выбирали дурацкого папу, на которого с надлежащими смехотворными ужимками одевали папское облачение. После этого дурацкий епископ служил праздничную мессу и давал благословение. Переодетые клирики вприпрыжку и пританцовывая поднимались на хоры и пели непристойные песни. Дьяконы и иподьяконы поедали на алтаре, перед носом читающего мессу священника, колбасы, играли у него на глазах в кости и карты, вместо ладана бросали в кадило навоз и ошметки старых подметок, так, чтобы смрад бил священнику прямо в нос. После мессы каждый бегал, танцевал и прыгал по церкви как хотел, позволяя себе величайшие безобразия, так что иные даже раздевались донага. Потом все садились в телеги, груженные нечистотами и, разъезжая по городу, с непристойной руганью бросались ими в сопровождавшую толпу.

В праздниках дураков принимали участие люди всех чинов и званий, они были популярны как в среде приходского священства, так и в монастырях, среди чинов городского магистрата и простонародья (особой притягательностью они обладали у низшей церковной братии и студентов-вагантов). Пародирование ритуалов литургии, причащения, благословения, как и других религиозных практик было лишено в них нигилистического отрицания религиозности. Их смысл был в другом. Комическое снижение церковных норм, инверсия социальных ролей (при помощи переодевания и присвоения атрибутов более высоких чинов «последние становились первыми») позволяли вытеснить глубоко укоренный страх мирян и людей церкви перед нарушением христианских норм. Тогдашний католицизм имел отчетливо выраженный жесткий характер, его непреложные табу с неизбежностью нарушались всеми. Смех позволял компенсировать страхи, порождавшиеся нарушениями этих табу.

Другим общим мотивом  был мотив осмеяния потешного  короля. Буффонным правителем временно объявлялся тот, кто находился у  самого подножия социальной пирамиды. Его садили задом наперед на осла, чей хвост он держал в руках вместо скипетра, на голову надевали бумажную корону. Монарх буффонов руководил всем ходом смехового сценария, слуги беспрекословно исполняли его шутливые приказания. Но и самого короля осыпали насмешками, руганью, безжалостно издевались над ним, закидывали его фигуру тухлыми яйцами и т.д. Сходные обычаи были распространены и в карнавальных традициях других стран. Возможно, традиционная фигура праздничного короля восходила к древнеримским сатурналиям.

Несомненно, этот ритуал носил  в культурно-психологическом смысле компенсаторный характер. В ходе осмеяния потешного короля, которое носило зачастую довольно агрессивный характер, различные слои города получали возможность  выплеснуть накопившиеся негативные эмоции в отношении к власти, квинтэссенцией которой была власть монарха. В отличие  от аналогичных архаических обрядов, в ходе которых, как, например, во время  римских сатурналий потешный король в конце подвергался действительной казни (не случайно на его роль избирался  раб), в средневековом карнавале  имела место символическая казнь  короля. Провезя потешного короля по улицам города, подвергнув осмеянию и оскорблениям, толпа сбрасывала его в яму с нечистотами, находившуюся за городскими воротами.  Средневековый ритуал отражает в сравнении с аналогичным античным возросшую цивилизованность общества, приращение «гуманизма», что было связано как с влиянием христианства, так и трансформацией инфраструктуры социальных отношений.

Наконец, еще одной общей  темой карнавала была тема борьбы между Масленицей (Карнавалом) и  Великим Постом. Знаменитая картина  Брейгеля Старшего представляет собой  наглядную иллюстрацию этой темы. На переднем плане тучный и наглый Карнавал вступает в сражение с тощей  бесполой фигурой – олицетворением Поста. Начало «турниру» дает герольд  с трехцветным флажком. Румяный  здоровяк с лоснящейся от жира рожей, Карнавал вооружен вертелом – копьем. На острие нанизаны свиная голова, жареная домашняя птица, ветчина. Карнавал оседлал винную бочку, возле которой разбросаны игральные карты. В свите его приспешников маски, олицетворяющие буйство жизни. Невеста, которую изображает рослый детина, одета в лохмотья и едва обута. Паяц – фокусник в разноцветном колпаке, с большой сумкой на боку толкает бочку, манипулируя кубками и «волшебной палочкой».

Пост уныл и изможден, увенчан  пчелиным ульем (напоминание о чистой пище небесного происхождения). Он выезжает на шутовской турнир с деревянной лопатой пекаря вместо копья. На лопате лежат две селедки – главное  блюдо «пепельной среды» (первые день Великого поста). «Колесницу» Поста  тащат чахлые, бледные и хмурые монах и монашка. Пост восседает  на церковном стуле, на котором повешены четки из луковиц – символ Поста. Если под эгидой Карнавала опиваются  хмельным зельем, объедаются мясной и  жирной пищей, танцуют, играют в азартные игры, то в царстве Поста истово соблюдают обычаи постных дней –  пьют воду, подают милостыню нищим  и убогим и т.д.

Победа Карнавала над  Постом символизирует победу веселой  разгульной жизни над жизнью серьезной, созерцательной, исполненной молитв и трудов. Очевидно, что и этот ритуал носил определенную компенсаторную нагрузку, в которой нуждались  все слои города.

Первоначально карнавал отнюдь не был массовым явлением. Инициатором  карнавальных действ на ранних стадиях  выступали небольшие группы –  цех или церковная община, и  число их участников, перечисленных  поименно, как это имело место  в летописях Нюрнберга, никогда  не превышало двух-трех десятков. Более  того, женщины, составлявшие по меньшей мере половину городского населения, официально не допускались в число ряженых (они были допущены лишь с 1701 года, что впрочем не мешало обходить этот запрет. Об этом свидетельствует курьез из истории любекских событий XV века. Во время карнавального шествия рухнул бург вместе с 24 размещенными в нем статистами. Среди статистов перечисленных поименно, присутствовали «девицы» и «беременные женщины»). По мере втягивания в орбиту праздника широких слоев, по мере взаимопроникновения различных культурных традиций вырисовывался собственно карнавальный обычай. Численность карнавальных праздников меняется к концу XV века. Судя по некоторым источникам карнавальную площадь в это время заполняли уже если не сотни, то тысячи участников.

Десакрализация, рационализация, индивидуализация – новые явления в культурно-духовном универсуме германского общества. Город, втягивая в водоворот жизни разные слои группы средневекового немецкого общества, существенно изменял его интеллектуальную оснастку. Сам образ городской жизни учил счету, заставлял нарабатывать навыки аналитического отношения к действительности, при этом побуждая личность к постоянной активной деятельности гораздо в большей степени, чем к этому побуждала атмосфера жизни деревень и замков. Занятия ремеслом и торговлей давали больше шансов увидеть причастность собственного «Я» к результату деятельности, нежели аграрная сфера. Торгово-ремесленный образ жизни бюргеров делал германское общество более мобильным, динамичным. Человек чаще оказывался вне границ собственного узкого мирка, расширялся горизонт его видения как других людей, так и самого себя. Кроме того усложняющаяся структура городской жизни привела к тому, что один и тот же человек мог одновременно выступать субъектом многих общественных связей (например, будучи рыцарем, человек мог быть одновременно придворным, горожанином, членом некоего братства и т.д.). Все это прокладывало путь процессам индивидуализации  и частичной десакрализации мировидения, столь характерной для эпохи высокого средневековья.

Симптомы данных изменений  многоплановы и обнаруживаются в  самых разных сферах культурной жизни  как на ее высших, так и низших этажах. Часы на городских башнях отмеряли «новое время», которое не подчинялось  вечности, а указывало на ритмы  земной жизни. Городской образ жизни  был тесно связан со счетом и письмом (первое  известное письмо на немецком языке датируется 1305 годом), что не могло не способствовать «расколдовыванию» такого явления как грамотность, ранее ассоциируемая почти исключительно с  «божьим даром» монашества. Изобретение в середине XV века  немецким ювелиром Иоганном Гутенбергом печатного станка также десакрализовывало сферы деятельности, связанные как с самим книгопечатанием, так и с грамотностью, образованием. Разборный металлический шрифт, формы для стандартной отливки литер, усовершенствованный пресс с четкой системой его обслуживания – все это показывало технологию рождения и изменения текстов, подвластных человеческой воле. Появилась возможность изготовлять сотни и тысячи одинаковых экземпляров. Печатные книги стали дешевле переписанных. Это не могло не способствовать быстрому распространению новых знаний, обмену идеями, росту просвещения.

Высокое средневековье знаменовало  собой радикальную перестройку  всей системы образования. Оно перестает  быть прерогативой лишь учено-монашеской элиты. На смену монастырским школам, доступным весьма ограниченному  кругу лиц, получавшему преимущественно  круг знаний религиозного характера, приходит школа, расширившая социальный состав своих учеников и спектр получаемых знаний. Бюргерство весом своих кошельков  обеспечило «социальный заказ» общества – потребность в практическом знании счета,  грамотности, права, обусловливали  и расширившийся  круг светских наук, изучаемых в школах высокого средневековья. Возникавшие при центральных  соборах, в епископских резиденциях  кафедральные школы стали постепенно ориентироваться на подготовку не только ученых клириков, но и кадров для светской администрации, что также предполагало расширение преподавания мирских наук.

В XIII веке кафедральные школы  в крупнейших интеллектуальных центрах  Европы превратились во всеобщие школы (studia generalia), а затем в университеты. Развитие городского уклада, расширение культурного кругозора, знакомство с культурой Востока, прежде всего арабской, явившиеся следствием как крестовых походов, так и общего усложнения мировидения людей в ту эпоху, способствовало приращению естественнонаучного знания. Неслучайна высокая популярность Аристотеля в эту эпоху. Важно и то, что Аристотель был «освоен» не в своем первоначальном виде, но под огромным влиянием его арабских комментаторов, в особенности Аверроэса ( Ибн Рушда), давшему ему своеобразную «материалистическую» интерпретацию.

Встретившее поначалу сопротивление  со стороны богословов Парижского университета – Мекки тогдашней образованной Европы – учение Аристотеля было воспринято в штыки со стороны августиновски настроенных теологов всех стран.  Понадобилась большая интеллектуальная эрудиция и усилия многих представителей новой схоластики, чтобы учение Аристотеля нашло большое число приверженцев. Начал эту работу Альберт Великий, который благодаря своим энциклопедическим интересам и образованности стал известен как «всеобъемлющий доктор»( Doctor universalis). Этот выходец из Швабии нашел признание среди теологов Парижа. Авторитет его был настолько велик, что руководство доминиканским орденом послало его в Кельн, где он должен был организовать доминиканскую школу и где одним из его учеников будет Фома Аквинский, чьи трактаты станут вершиной и итогом теолого-рационалистических поисков.

Альберт пытался разъяснить ценность философии и наук, то есть языческой образованности, своим  современникам, зачастую относившимся к такой образованности подозрительно  или даже враждебно. Настоящий философ, по мнению Альберта Великого, должен учиться  и у Платона, и у Аристотеля. Именно последнего немецкий схоласт  признавал главным учителем светской или языческой науки. Безусловно он не считал Аристотеля непогрешимым и отмечал, что если в вопросах веры Аристотель и Августин противоречат друг другу, то следует прислушаться скорее к последнему. И тем не менее был уверен, что синтез новых знаний, черпаемых из греческих и арабских источников, с христианством возможен и интеллектуально необходим.

С именем Альберта Великого связано не только принятие аристотелизма, изменившего интеллектуальную картину традиционной схоластики в рационализированном направлении, но и некий рубеж в отношении к научной работе как таковой. Конечно, предвосхищение научного метода в XIII веке следует видеть скорее у Роберта Гроссетеста, первым попытавшимся применить математику к естествознанию. Однако на примере научных штудий Альберта Великого  можно увидеть новое отношение к эмпирическим исследованиям, которые зададут науке ее собственно научный статус. Альберт Великий, в какой-то мере унаследовав острый интерес Аристотеля к эмпирическим наблюдениям, впервые сформулирует мысль, что именно личный опыт верифицирует знание. Традиционные идеи не могут быть приняты, если противоречат опыту. Широкая непредубежденная любознательность Альберта, призывы к наблюдению и эксперименту говорили о том, что процессы десакрализации знания, учености проникли в самую сердцевину богословского знания – классическую схоластику.

Процессы десакрализации и индивидуации затронули и сферу обыденных религиозных представлений мирян. Под влиянием натиска земных устремлений бюргеров происходит трансформация многих религиозных образов и идей, свойственных раннему средневековому обществу. Рост торговых занятий, расширение границ человеческой свободы в самых разных сферах жизни, в том числе и в интимной, настоятельно требовали религиозной санкции этих явлений.  Масштаб изменений, связанных с отмеченными явлениями, был таков, что создалась благоприятная почва для изменения религиозного менталитета, для снятия страха перед традиционными церковными табу (например, «Христос изгнал торгующих из храма» и т.п.) , которые сдерживали развитие общества.

Одной из таких религиозных  новаций высокого средневековья  было появление образа чистилища. Если человек раннего средневековья  представлял загробную жизнь  как всецело определявшуюся божьей волей, в чьей власти было наказать грешников муками ада, а праведных  райским блаженством, то теперь потусторонний  мир воспринимался как состоящий  из трех отсеков. Дополнивший картину  загробного мира образ чистилища  предполагал возможность вмешательства  в процесс посмертного воздаяния  с помощью пожертвований, заупокойных  месс, заступничества близких и т.д.

Сходную по смыслу эволюцию претерпел и образ Бога. Бог  раннего средневековья – Пантократор, Вседержитель, во всей своей силе сражающийся с дьяволом и грешниками, Грозный Судья, сурово раздающий всем по заслугам. Высокое средневековье все чаще обращается к другому лику – милостивого и прощающего отца, Христа, сострадающего человеку и прощающего его грехи.