Буддизм в современном мире

Очень зримым примером социальной и  политической ангажированности и встраивания  буддизма в либеральный и социально-активный дискурс можно считать Далай-ламу XIV (род. в 1935 г.)[37]. К концу ХХ века этот человек приобрел символическую роль «все-буддийского папы», которой в буддизме никогда не было. Но еще более важна его роль одного из наиболее глобальных религиозных деятелей, посвятившего жизнь философии «прав человека» с буддийским акцентом, особенно после неудачного восстания 1959 г., придавшего ему ореол изгнанника и мученика за свободу, и награждения Нобелевской Премией Мира тридцать лет спустя. Далай Лама стал публичной фигурой, героем масс медиа, референтом «свободы», «ненасилия» и восточной «духовности». Его активность в значительной степени помогла тибетскому буддизму завоевать всемирную популярность. Его образ по умолчанию несет в себе некоторую семиотическую нагрузку: например, его регулярное недопущение в Россию по внешнеполитическим мотивам (боязнь осложнений в отношениях с Китаем) сразу же ассоциируется с попранием либеральных ценностей.[38]  

г) «Рациональный» и «иррациональный» буддизм: Disenchantment and Re-enchantment. Как мы видим, буддизм в глобальную эпоху как бы конструируется заново и интерпретируется исходя из конкретного контекста и конкретных интересов. Традиционный, архаичный буддизм не соответствует требованиям глобальности (он «духовно не значим»), и потому включается чисто реформаторская установка на «возвращения к истинному учению», «очищение ядра», что сплошь и рядом происходило в буддийской истории прошедшего века. Например, буддизм «очищался» от традиционного синкретизма, от «исторических наслоений», от небуддийских верований и практик (например, веры в духов и астрологию в тхераваде, хтонических культов религии бон и шаманизма в «северном» буддизме, некоторых монашеских практик в дзене и проч.). Эта тенденция (примерно с середины XIX в до середины ХХ в.) привела к складыванию некоего интеллектуального, рационального, а то и «научного» буддизма, опирающегося на такие, несколько преувеличенные и выхваченные из контекста черты постулируемого «истинного буддизма», как опора на опыт, критическое мышление, познание внутренних связей мира, отсутствие «монотеистического бога» (которое неверно выдавалось за «атеизм»).[39] Хотя институционально подобный рациональный буддизм в чистом виде никогда не был заметным явлением, этот образ оказал огромное влияние на восприятие буддизма в целом и на гибкость, с которой отдельные его элементы приобретали глобальное распространение. Именно такие простые, рациональные блоки и включались в диалог с другими идеями и практиками. Очищаясь от «архаичного», исторически-спонтанного синкретизма, так называемый «чистый буддизм» становился частью нового, намеренного синкретизма.

Однако вторая половина ХХ-го века прошла под знаком несколько иной тенденции: на Западе стал расти интерес не столько к холодному, рациональному и чисто духовному буддизму, сколько к «буддизму плоти» — всей массе традиционных мистико-магических практик, перемешанных с обрядовой архаикой не «чисто-буддийского» происхождения и основанной на психо-соматической волеченности. Одним из примеров подобного рода является тибетская эзотерическая традиция Дзогчен («Великое Совершенство»), которая стала модной в последние десятилетия, в том числе в Москве (учитель — Дзогчен Намкхай Норбу Ринпоче).[40]

Я уже говорил, что личностный акцент был контрапунктом буддийских и  западно-либеральных ориентаций. Но, более того, новый западный интерес к телу, в духе souci de soi Мишеля Фуко, создал новую славу буддизму (особенно тибетскому, в отличие от более «духовного» дзена) как обращенному к личности как «единому целому», как снимающему дуализм тела и души (подобно другим восточным учениям и по очевидному контрасту с классическим христианским дуализмом). Интерес к тантрическим практикам (как и к йоге в целом), например, совпал с сексуальной революцией на Западе. Этот новый образ буддизма позволил кардиналу Йозефу Ратцингеру однажды назвать буддизм опасной формой «авто-эротической духовности» (auto-erotic spirituality). Интерес к «восточной медицине» также как-то связан с этой общей тенденцией. Она делает буддизм целительной терапевтической практикой, полной чувственного очарования. По-видимому, буддизм удачно вписывается в глобальный поворот к новому Re-enchantment мира в противовес процессу Disenchantment времен Макса Вебера. Или, более осторожно можно сказать, что разные, иногда противоположные интерпретации буддизма могут соседствовать друг с другом в «глобальную эпоху».

Буддизм в начале ХХI века: конфессиональный статус и массовое сознание

Как видно из предыдущего текста, необходимо сделать два различения.

Во-первых, следует отличать «глобальный  буддизм», описанный выше «буддизм в процессе диалога» от остального пространства современного буддизма. Новые формы составляют, возможно, небольшой сегмент этого пространства; однако, по-видимому, именно эти формы  буддизма, в силу их новизны, оказывают  наибольшее влияние на мировую культуру и на глобальное восприятие того, что  есть буддизм сегодня; именно они  определяют динамичный имидж буддизма в «символической вселенной» глобальной жизни.

Во-вторых, следует различать буддизм  как конфессию, как сумму институтов (старых и новых), с одной стороны, и буддизм как некую «культурно-символическую туманность», которая рассеяна в мировой культуре в виде институционально не оформленных семиотических или семантических осколков (таких как «шангри-ла» и «шаолинь», используемые в сотнях товарных знаках; голливудовские фильмы; западная литература начиная с Толстого и Гессе и кончая Пелевиным; та же концепции «буддийской экономики» Шумахера, и многое другое).

Конфессиональный  статус буддизма и его взаимодействие с другими религиями

Если говорить о конфессиональном статусе буддизма, то в большинстве  евроазиатских стран он ассоциируется  с традицией и культурно-политическим консерватизмом, рассматривается как  часть религиозного истеблишмента. В нескольких случаях этот статус закреплен конституционно: в Камбодже буддизм прямо провозглашен государственной  религией[41], в Шри Ланке буддизму предоставляется преимущественный статус (“the foremost place”)[42], и буддисты довольно болезненно реагируют на попытки правительства, идя навстречу тамильскому меньшинству, дезавуировать соответствующие конституционные привилегии; в Таиланде государственный статус буддизма тесно связан с конституционным строем через институт монархии;[43] в Лаосе такой статус буддизма тоже не вызывает сомнений.[44] Тайвань, Япония, Южная Корея и Монголия после демократических перемен придерживаются политики религиозного плюрализма,[45] а коммунистические страны — Китай, Северная Корея и Вьетнам — обычной политики равной удаленности и государственного контроля, сводящегося, как правило, к поощрению «послушных» и «патриотических» организаций принадлежащих к так называемым традиционным конфессиям.[46]

К последней категории в некотором  смысле примыкает и Россия: здесь  буддизм законодательно отнесен  к традиционным религиям (конфессиям), напряду с православием, исламом и (иногда) иудаизмом, которые, согласно официальной политике, имеют определяющее отношение к российской национальной идентичности. На этих правах буддизм, в лице Буддийской Традиционной Сангхи России, постоянно представлен в созданном митрополитом Кириллом (Гундяевым) Межрелигиозном Совете. В Калмыкии (более, чем в других «буддийских республиках» — Бурятии и Тыве) буддизм активно и открыто поддерживается местными властями, однако в рамках общей политики религиозного плюрализма; тем не менее, буддийский истеблишмент, следуя инициативам православного епископа (Зосимы), участвует в работе по предотвращению роста «нетрадиционных религий»[47].

В ряде стран буддизм соприкасается  с исламом и христианством, и  его взаимодействие с этими крупнейшими  мировыми конфессиями заслуживает внимания. Крупные мусульманские меньшинства есть в таких буддийских странах как Шри Ланка (около 9%), Таиланд (7%), Бирма (4%), Камбожда (2%), и время от времени возникает напряженность между этими меньшинствами и правящими режимами (но почти никогда — с буддийским населением). Напротив, буддийские меньшинства в преимущественно исламских странах (примерно 7% в Малайзии, 1% в Индонезии, испытывают довольно сильное межобщинное давление со стороны мусульман, однако скорее в силу этнических, чем религиозных причин: большинство буддистов — китайцы.[48] В свою очередь, некоторые христианские меньшинства, особенно представители незарегистрированных небольших церквей, связанных с заграницей, встречают довольно жесткое противодействие властей в некоторых буддийских странах — таких как Бирма и Лаос, однако и в этом буддизм сам по себе не играет никакой роли, и мне не известны случаи, когда инициатива в ограничении христианских миссий исходит не от властей, а от буддийских институтов и лидеров. Свобода христианской проповеди в Южной Корее, на Тайване, Калмыкии, Тыве, Монголии, подтверждает общий тезис об некотором буддийском безразличии к прямой институциональной конкуренции с другими конфессиями.

Буддизм и массовое сознание в контексте глобализации

На уровне массового сознания традиционно  буддийских стран происходит в большей  или меньшей степени характерное  для глобальной эпохи брожение и  космополитическое смешение. Если взять  пример Таиланда, мы увидим как буддизм может сочетаться с новым стилем жизни, демократическими процедурами, быстрым ростом рыночной экономики, массовым туризмом и информационной включенностью в глобальные процессы. При этом буддизм сохраняет роль национального символического строя, необходимого для легитимации государства; язык этих символов используется в демократической публичной политике, но также и как важный туристический, а значит и экономический, брэнд. Можно предположить, что сходную роль будет играть буддизм и в Мьянме (Бирме), после будущих демократических перемен: во всяком случае, сангха была активным, в какой-то момент даже главным участником демократического движения конца 1980-х гг. Авторитарный режим, удерживавший страну в жесткой анти-глобалистской изоляции в течение нескольких десятилетий, не может рассчитывать на массовую поддержку со стороны сангхи.

В то же время, перспектива модернизации и включения в глобальные процессы означает ослабление традиционного  буддизма, по крайней мере, в его  институциональном измерении. В  том же Таиланде, имидж буддийского  монашества в последние десятилетия  ХХ века стал меняться в негативную сторону: сообщения об отходе от аскетических практик, снижении канонической чистоты  и даже криминальных случаях часты  в прессе, а в Бангкоке, где  тайцы теряют традиционную родственно-общинную основу старой религии, влияние буддизма очевидно ослабевает: ему не удается быстро реагировать на быстрые перемены в жизненном строе.[49] Экстраполируя эту тенденцию, обратимся к Японии, где уровень секуляризации — самый высокий в Азии (не считая коммунистических стран). Буддизм в Японии, по общему мнению, заметен разве что в связи с похоронными обрядами. Японская модель кажется лучшей азиатской иллюстрацией классического тезиса о секуляризме, сопровождающем модернизацию и включение в глобальные процессы. (Надо иметь в виду, однако, что первые мощные и непоправимые удары по японскому буддизму со стороны светской власти были нанесены еще в конце XVI в. и затем в XVII-XVIII вв. в эру Токугава). Буддизм в своих традиционных формах, по-видимому, обречен на угасание в быстро модернизирующихся обществах; однако буддийские элементы могут сохраняться в новых и очень различных формах, что мы видели на примере таких японских феноменов как Аум Синрике и Сока Гаккай.

В Китае волна буддийского модернизма, начавшаяся на континенте еще с начала ХХ-го в. и приостановленная после коммунистической революции, была подхвачена на острове (на Тайване). Этот модернизм заключался в более активной организации системы образования, более значительной роли мирян, попытках соединить буддизм с наукой и современными идеологиями (прежде всего демократией), усилении экуменизма, возрастании роли благотворительности.[50]

Однако китайскому буддизму пришлось пережить и несколько волн разрушения, сначала под обще-модернистскими лозунгами, а затем и коммунистическими. Интересно, однако, что главным объектом разрушения была народная религия, «суеверия», что привело фактически к появлению  нового, реформированного буддизма, отделенного  от народных религиозных практик («буддизм живых» в противовес народному «буддизму  умерших»). Китайский буддизм трансформировался, не без участия самих буддийских реформаторов, в некую новую неклерикальную доктрину, согласующуюся с современностью.[51] В некоторых случаях, этот новый буддизм вызывал и вызывает очевидные христианские ассоциации, тем более что часто он и «моделировался» по протестантским образцам.[52]

Эта тенденция очевидна на Тайване, особенно если мы посмотрим на такую  организацию как Фогуаншан, с ее более чем 150 центров во всем мире, или одну из самых богатых в мире благотворительных обществ Цичи («Сострадательная Помощь»), основанная монахиней Zhengyan в 1966 г. Тайваньский буддизм вообще довольно бурно развивается в течение последних тридцати лет, причем в новых формах, с более значительной ролью женщин; с короткими монастырскими «ретритами» для мирян, которые стали господствующей практикой; с очевидной каритативной ориентацией (чего не было в традиционном буддизме).

Что же происходит в континентальном  Китае? Начиная с середины 1980-х  гг., т.е. после начала либерализации, происходит безусловное оживление  буддизма. Отчасти это принимает  прежнюю «интеллектуальную» форму, в духе традиции неклерикального  буддизма, очищенного от «народных  суеверий»; в частности, отмечается быстрый рост «буддийских академий» (foxue yuan). В то же время, отмечается и возвращение к народному ритуалу, к традиционному китайскому религиозному синкретизму. Растет также и новый «туристический буддизм», который можно, по крайней мере отчасти, считать возрождением буддийских паломничеств.[53]

Но пожалуй, самым интересным явлением, было возникновение сект — новых религиозных движений, основанных на буддийскиой традиции. Примером может служить Фалунь Гонг (или Фалунь Дафа), основанная в 1992. Это типичный пример конструирования новой, универсальной религиозной системы, но с традиционной легитимацией. Ее основатель Ли Хунчжи объявил свое учение «древнейшей системой совершенствования души и тела», «одной из 84000 школ буддизма», содержащей истинный закон Будды, однако этот истинный «Закон Будды» (фофа) не имеет ничего общего с буддизмом как испорченной религией «последнего периода упадка и гибели Дхармы». Истинный закон Будды есть также закон Дао. Намеренный универсализм был виден и в том, что лидеры секты постоянно подчеркивали, что их система проста, практична, «адаптирована к современной жизни» и не предполагает никаких расовых, возрастных, национальных и культурных ограничений.[54] Фалун Дафа имела удивительную популярность (хотя и, возможно, преувеличенную самими членами общины), и власти не смогли долго сохранять терпимость: с 1996 г. началась кампания против секты, а в 1999 последовал запрет, аресты и эмиграция лидера. Секта более не имеет реального влияния в Китае, хотя и продолжает активную жизнь за границей. Значение эпизода с Фалунь Дафа состоит, однако, в том, что фактически это явление есть религиозное отражение включения континентального Китая в процессы глобализации в 1980-1990х гг.