Неоязычество

 

Ренессансное обращение к этическим идеалам высокого язычества предполагало дополнить христианское смирение законной гордостью человека — венца творения. Если воспользоваться знаменитой державинской антиномией “я червь, — я Бог”, ударение ставилось на втором ее члене. К концу же века девятнадцатого первый член убирался вовсе, но этот титанизм носил столь аффектированный характер, что заставлял заподозрить его носителей в безуспешно подавляемом комплексе неполноценности. Похоже, от христианской морали избавиться было не менее сложно, чем от постхристианской науки.

 

Язычество как безгрешность

 

Знаменитый американский поэт Уолт Уитмен писал в конце прошлого столетия:

 

Я бы жил средь животных, они  безмятежны и ровны.

Я стою и гляжу на них не отрываясь.

Не потеют они и не плачут о том, как им плохо.

И не бодрствуют ночью, оплакивая прегрешения.

И не алчут они, и вещами владеть  не желают.

Не унижены друг перед другом и теми,

Кто до них проживал на земле этой древней.

Добропорядочных нет среди них  и несчастных.

 

На первый взгляд, эта идеализация природы и ее верных детей — животных напоминает руссоистский миф. Однако noble savage Руссо добр и благороден, потому что благородна и добра природа, не испорченная цивилизацией. Для Уитмена важно другое: природные существа не мучаются ощущением греховности, навязанным христианством современному человеку, который и потеряв веру в Бога сохраняет смутное чувство вины, порождающее невроз, депрессию и бессонницу. Они не подавлены ложными авторитетами, а потому стоят над моралью и не гоняются за фальшивыми благами цивилизации. Они здоровы, безмятежны и счастливы.

 

Таков языческий миф Уитмена, и  одним из первых его проанализировал  соотечественник и современник  поэта, философ Уильям Джеймс: “Уитмена часто называют язычником. Сегодня  это слово иногда обозначает естественного плотского человека, лишенного чувства греха, иногда же грека или римлянина с его особым религиозным сознанием. Но нашему поэту не подходят оба эти значения. Он более чем плотский человек, не вкусивший от древа добра и зла, и вполне отдает себе отчет в том, что такое грех. Иначе откуда в нем это подчеркнутое пренебрежение грехом и показная горделивость отсутствием переживаний по этому поводу. Ни то, ни другое вы никогда не увидите в истинном язычнике в первом из упомянутых значений этого слова”5.

 

Затем Джеймс убедительно демонстрирует, что нежелание Уитмена видеть зло мира (“совершенно то, что  зовут добром, но и то, что злом зовут, совершенно”) имеет мало общего и с высоким язычеством. Чтобы  понять это, достаточно заглянуть в  Гомера. Греки не закрывали глаза на зло и тем более не пытались с помощью умственных ухищрений выдать его за добро. И то и другое принималось как данность. Сегодня беда случилась с тобой, завтра она может настигнуть меня, главное — вести себя достойно. Примерно так утешает Ахилл юного сына Приама — Ликаона перед тем, как его убить. В имморализме Уитмена Джеймс чувствует надрыв и, как хороший психолог, понимает, что изнанка его — подавленное, но отнюдь не искорененное чувство греховности.

 

Но как бы ни обстояли дела в действительности, освобождение от гнетущего диктата общепринятой морали декларируется как важнейший компонент неоязыческого мифа. И в первую голову это касается морали сексуальной.

 

Аскона

 

В увлекательной, хотя и несколько  крикливой книге гарвардского историка науки Роберта Нолла “Арийский Христос. Тайная Жизнь Карла Юнга” имеется одна любопытная фотография. На фоне дивного озера в предгорьях Альп группа людей, взявшись за руки, застыла в причудливых позах. Женщины помоложе частично обнажены, а одна — с явной примесью полинезийской крови (вспоминаются таитянки Гогена) — обнажена вовсе. Женщины постарше и единственный мужчина одеты в свободные хитоны. Это обитатели деревеньки Аскона, расположенной в итальянской Швейцарии, которая в начале века стала прибежищем тех представителей европейской богемы, которые искали спасения от цивилизации в неоязыческом мифе.

 

Миф этот уже достаточно оформился  и, как ему и положено, требовал реализации в ритуале. Ведь чтобы  миф работал по-настоящему, в нем  следует жить не только умом, но и телом. Ритуал складывался из различных компонентов. Судя по фотографии, одним из них были дионисийские пляски на альпийских лугах.

 

Другой важной частью была полигамия. Считалось, что моногамия подавляет  творческие импульсы личности. Речь пока не шла о коллективных оргиях, но полностью раскрепостившиеся наследники Асконы учуяли историческую преемственность. Недаром роман одного из частых гостей Асконы Германа Гессе “Степной волк” стал культовым в контркультурные шестидесятые.

 

В начале века ведущую роль все еще играли мужчины. Вокруг каждого Диониса водила хоровод группа вакханок — на это указывает и фотография. Одним из главных Дионисов Асконы был Отто Гросс. Свое время он явно опередил, такой тип личности стал встречаться более или менее часто только после сексуальной революции. Наркоман и психоаналитик, сам проходивший психоанализ у Юнга, он взорвал спокойную атмосферу гейдельбергского кружка Макса Вебера. У Гросса были романы с двумя женщинами из веберовского окружения, сестрами фон Рихтофен, одна из которых, Фрида, вышла впоследствии замуж за английского прозаика Д. Лоренса, автора известного романа “Любовник леди Чаттерлей”. Дело языческого раскрепощения было подхвачено на британских островах.

 

Наблюдавшая за всем этим жена Вебера Марианна нашла в себе достаточно академической отстраненности, чтобы сформулировать философию Гросса следующим образом: “Сексуальность, на которой основывается всякая любовь, требует многостороннего удовлетворения. Моногамные ограничения “подавляют” естественные влечения и ставят под угрозу эмоциональное здоровье. Поэтому прочь от оков, мешающих человеку осуществиться в новых опытах; свободная любовь спасает мир”6.

 

В этой программе слышатся отзвуки  Фрейда, верным учеником которого был  Гросс, пока он не напугал вполне моногамного учителя своим экстремизмом. Но основной импульс исходил все же от теорий немецких историков, которые предполагали у первобытных людей смену различных форм общественного и семейного устройства. Один из них, Баховен (повлиявший, кстати, на Энгельса), считал, что за теллурическим периодом беспорядочного промискуитета последовали матриархат и полиандрия, а затем патриархат и полигамия. Все они коррелировались с соответствующими религиозными верованиями (матриархат, к примеру, с почитанием Матери-Земли). Сейчас эти теории устарели, но в прошлом веке считались вполне научными.

 

Опираясь на них и на геккелевский эволюционизм, Гросс и его асконские  единомышленники пришли к выводу, что сексуальное поведение современного человека лишь поверхностно адаптировалось к требованиям буржуазной морали. Но даже такая адаптация вредна, поскольку ограничивает проявления жизненной энергии (секс — ее важнейший компонент) культурными и этическими условностями. Возвращение к сексуальному поведению языческих предков (которое было сакрализовано) высвободит эту энергию, вернет человеку духовное здоровье. Короче, священный секс спасет человечество.

 

Так элементы гуманитарных и естественных наук входили в неоязыческий миф  и, подчиняясь его логике, сами становились мифологемами.

 

Растворение в природе

 

К концу  прошлого века усилились настроения, которые принято называть мистицизмом  природы. Это было вполне понятно. Жители городов начинали уставать от издержек урбанизации и с удовольствием  предавались общению с природой. У самых толстокожих это было связано лишь с заботой о здоровье. Нормальней и естественней были возвышенные переживания, вызванные созерцанием природных красот. Иногда переживания эти вполне укладывались в рамки христианского миропонимания, и, глядя на мир Божий, люди возносили хвалу Творцу. Стойкие атеисты рассуждали о натуральной основе эстетических чувств. Но все чаще раздавались и другие голоса. Вот один из них: “Яникогда не терял сознания присутствия Бога, пока не оказался рядом с водопадом Подкова в Ниагаре. Я потерял Бога в огромности того, что увидел. Япотерял и себя, почувствовав, что слишком мал для того, чтобы меня заметил Всевышний”7.

 

Уильям  Джеймс, который приводит это высказывание, комментирует его удивительно точно: “Больший Бог проглотил меньшего”. И действительно, личный Бог как бы прячется в тени всеобъемлющего Бога природы.

 

Некоторым христианским мистикам было знакомо  чувство божественной бездны, в которой  терялся личный Бог (Gotheit Мейстера Экхарта), но они остерегались отождествлять ее с природой. Современный мистик уже не боится упреков в пантеизме и достаточно спокойно относится к тому, что вслед за личным Богом исчезает и его собственная личность. Тем более, что это еще можно объяснить себе как крайнее смирение. Но некоторые уже не нуждаются в таких объяснениях. Одна из корреспонденток Джеймса пишет: “В то время меня иногда посещало сознание близости Бога. Я говорю „Бог”, чтобы описать неописуемое. Я могла бы сказать „присутствие”, но это слово предполагает личность, тогда как что-то во мне заставляло меня чувствовать себя частью чего-то большего, чем я. И оно владело мной (курсив мой. — Б. Ф.). Ячувствовала единство с травой, деревьями, птицами, насекомыми, всем в природе. Я радовалась самому факту существования, будучи частью всего этого — мелкого дождя, теней облаков, стволов деревьев и т. д.”8.

 

Это ликующее пантеистическое чувство и было тем фундаментом, на котором возводилось  обширное здание неоязыческого мифа. Романтический эмоционализм окончательно выплеснулся за пределы, очерченные ему Шлейермахером.

 

Почему  это произошло? Христианский монотеизм  требовал слишком мощного напряжения духовных сил, которое стало восприниматься как насилие над суверенным эго? Веселые духи природы, приглашая  пройтись с ними в хороводе, помогали освободиться от викторианской суровости? Отсутствие живого мистического чувства в пустеющих храмах заставляло искать его в храме природы? Так или иначе, к началу нынешнего столетия природа не только ожила, но и начала овладевать умами и телами многих просвещенных американцев и европейцев. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что великий Пан вовсе не умер.

 

Народные  душа и тело

 

Желание потерять себя в природе  шло рука об руку с еще более  мощным импульсом раствориться в  народе. Ведь прогресс отрывал городского жителя не только от природных, но и от народных корней. Космополитическая цивилизация наступала, границы национальной идентичности размывались. Особенно болезненно на это реагировали в двух европейских странах, где границы эти еще не успели толком сложиться, — в Германии и России. “Запаздывание” объяснялось по-разному. У немцев — слишком медленной интеграцией их земель в единое государство. Русские же никак не могли договориться о своем точном местоположении на шкале Восток — Запад.

 

Дискурс о народной душе (Volkseele) продолжался  в обеих странах на протяжении всего девятнадцатого века. При этом и славянофилы, и немецкие романтики изначально отождествляли народную душу с христианством, но во второй половине века у некоторых их наследников возникла потребность апеллировать к более архаичным пластам народного сознания.

 

Впрочем, еще в 1814 году Э.-М. Арндт  предложил в качестве одного из средств  объединения немецкого народа отмечать древнегерманский праздник летнего  солнцестояния. В начале нынешнего  столетия в лесах под Мюнхеном уже совершались жертвоприношения коня громовержцу Тору и ритуалы поклонения солнцу, которое изображалось как арийский солярный символ — свастика.

 

Однако отказ от Христа произошел  в германских неоязыческих кругах не сразу — вначале из него попытались сделать арийца.

 

Довольно активно этим занимался британец Х.-С. Чемберлен, который настолько глубоко осознал свои древнегерманские корни, что даже переселился на родину Вагнера и вошел в байрёйтский кружок (правда, уже после смерти композитора). Бердяев считал Чемберлена довольно культурным и тонким мыслителем, видимо сравнивая того с немецкими его последователями тридцатых годов, но попытки доказательства нееврейства Христа называл смехотворными9.

 

Вкратце они сводились к следующему. В личности Христа столько истинно  арийского, что он просто не может быть евреем. В эллинизированной Галилее проживали и другие народы. То, что он проповедовал на арамейском, ничего не значит, раса прежде языка. Не об этом ли свидетельствует биологическая наука? Правда, к какой расе он принадлежал, навсегда останется тайной, но то, что не еврей, это точно.

 

В рассуждениях слышится знакомая линия  на мифологизацию науки. По мнению некоторых  тогдашних ученых, расовые различия предшествовали языковым. Вывод: раса выше культуры. Избежать этой логики “культурному мыслителю” Чемберлену не удалось.

 

В русле подобных размышлений лежит  и другая немецкая мифологема того времени: Иисус не еврей, поскольку  отец его был римским центурионом. Но она уже отказывает Спасителю  в божественной природе.

 

Видимо, наиболее удачной попыткой германизации Христа следует считать оперы Вагнера, где новый миф творился более подходящими средствами. Недаром немецкие неоязычники так любили его оперу “Парсифаль”. У них не вызывало сомнения, что чаша св. Грааля наполнена арийской кровью, ведь действие происходит на исконной германской почве.

 

Ну а те, кого все же мучили подозрения насчет чистоты этой крови, совершали  истинно языческие обряды в Тевтобургском  лесу, где древние германцы, по преданию, разгромили римские легионы. У них  образ Христа окончательно вытеснялся образом обожествленного народа.

 

Русский Христос и русский Дионис

 

В России процесс протекал иначе. Поиски языческих корней народной души начались в Германии еще в начале прошлого века, славянофилы же продолжали отождествлять  душу своего народа с православием. Немецкое народничество по преимуществу развивалось в религиозном ключе; русское же в большинстве своем двинулось по пути атеистическому. Язычество рассматривалось им как отжившее суеверие, православие тоже, но последнее еще и “скомпрометировало” себя союзом с самодержавием. Из двух зол народники были готовы выбрать меньшее и поэтому рассматривали русские народные секты, сохранившие в себе значительный элемент язычества, как потенциальных союзников. Но сами к неоязыческим реконструкциям не были склонны.

 

Немецкое религиозное народничество  идейно обслуживало интеграцию немецких земель в единое государство. Поэтому  этатистский иерархический дух  был ему близок и мил. Русское  народничество изначально складывалось в оппозиции к государственной автократии. Ему был милее эгалитаризм народной общины, которая и мыслилась как прототип идеального устройства общества. Антиэтатистские (в крайнем варианте — анархистские) настроения были для русских народников типичны.