А. Остужев - великий романтический актер

В сезон 1923/24 гг. Малый театр  поставил «Юлия Цезаря» Шекспира. А.А.Остужев играл Антония. Критика  приняла спектакль «с прохладцей». Публика тоже не заинтересовалась спектаклем, в центре которого были политические страсти и борьба честолюбий. Трагедия, в которой не было ни ведущих женских  ролей, ни любовной интриги, не смогла увлечь зрителя. Однако, и в этом случае, талант, мастерство и чарующий голос Остужева обеспечили ему восхищение зрителей. Н.А.Луначарская-Розенель рассказывает: «На премьере «Юлия Цезаря» за мной сидела полная, сильно затянутая дама с золотым лорнетом. Во время действия она то с треском обмахивалась веером, то громко открывала замок своей сумки, то щелкала пудреницей. Наконец она притихла и поднесла лорнет к глазам. Это было во время монолога Остужева на Форуме. Вдруг моего плеча коснулся ее веер.

- Пардон, скажите - это  тот самый Антоний, у которого был роман с Клеопатрой?

- Да, тот самый.

Она снова вскинула лорнет.

- Ну что ж, ее можно понять - эту Клеопатру!

Мне показалось, что она  сейчас скажет - "Клеопатру Сидоровну".

- Да - если Антоний был похож на Остужева...

Тут на нас зашикали соседи».

В финале шекспировской трагедии Кассио говорит об Отелло: «Большое было сердце». Эти слова полностью уместны и сейчас, когда мы вспоминаем великого русского артиста - Александра Алексеевича Остужева...

В силу господствовавших в  то время театральных тенденций  и особенностей зрительской аудитории, спектакль оказался недолговечным, публика плохо его посещала, пресса отзывалась критически. В то же время «старая гвардия» Малого театра, актеры и администрация, знавшие, любившие и ценившие Остужева, начали уходить со сцены, а многие – и из жизни. В руководство театра пришли новые люди…

Н.А.Луначарская-Розенель с горечью пишет: «… эти новые люди стали холодно относиться к неугодному прессе актеру. Я подчеркиваю - холодно, равнодушно, потому что неприязненно или враждебно к Остужеву никто не мог отнестись: он был самый бескорыстный, самый незлобливый, самый лучший товарищ, какого только можно себе представить. Но, вероятно, он не умел отстаивать своих прав, не напоминал о себе, не требовал... и его забывали при выборе репертуара, при распределении ролей».

Е.Д.Турчанинова вспоминает об этом тяжелом, почти десятилетнем, периоде в жизни актера: «Было  время, когда он в театре почти  ничего не играл или играл чуждое его индивидуальности, особенностям таланта, но даже это чуждое всегда им добросовестно выполнялось, потому что он был подлинный художник и человек, преданно любивший искусство. В нем много было мягкого юмора  и какой-то спокойной жизненной  мудрости. Никто из товарищей не слышал от него жалоб, и никто не знает, как велики были его страдания, Прежде веселый и остроумный, он стал избегать общества товарищей, боясь  быть в тягость кому бы то ни было, стесняясь своей глухоты».

Однако, в театре он проводил много времени, чаще всего - один, в своей уборной. Там он читал, делал записи, возился со своей большой коллекцией фотографий.

«Иногда внутри театра бывала очень напряженная атмосфера. – вспоминает Луначарская-Розенель - Страсти кипели. После горячих дебатов на собраниях долго не расходились, разбивались на группы, делились впечатлениями, осуждали, злорадствовали. После одного такого собрания, еще не остывшая от волнений, я проходила по коридору. Остужев обнял меня за плечи и приблизил мое лицо к своим губам. Он зашептал мне:

— Дорогая, я отчаивался, проклинал свою судьбу за эту глухоту. А теперь я счастлив, я счастливее всех здесь в театре. Я ничего не знаю. До меня не доходят сплетни, слухи, перешептывания. Я знаю только то, что мне говорят вслух, громко, прямо в лицо. Намеки, шпильки, полуслова... всего этого для меня нет. Я  счастлив, поймите это, Наташенька…

Я думаю, что, если бы Остужев  обладал тончайшим слухом, для  него все равно не существовало бы ни интриг, ни сплетен, ни слухов. Так  чуждо было ему все это —  он жил в своей, несколько замкнутой, но чистой атмосфере. Даже когда театральная  фортуна, отворачивалась от него, он оставался  верен себе — не искал боковых путей, протекций. Когда ему перестали давать роли героев в классическом репертуаре, он не жаловался, не протестовал. Когда дирекция навязывала ему бытовые, комедийные, эпизодические роли, он не отказывался и играл их со всей добросовестностью преданного своему делу человека… Он неизменно был ласковым и внимательным товарищем. Но с годами между ним и окружающими вставала стена; это была не его вина, но беда, большая беда — его глухота. Никогда не забуду, как во время собраний общих или цеховых, режиссерских докладов, отчетов дирекции, профсоюзов и т. п. в первом ряду несколько особняком от других непременно сидел Остужев и, приложив ладонь к уху, напряженно вслушивался. Как-то, во время одного из собраний, я наблюдала изменчивое выражение его лица: он то кивал головой и чуть-чуть улыбался, то болезненно морщился, значит, не слышал, не понимал. Я удивлялась и восхищалась его преданностью театру — заметно было, что он слышит далеко не все... Как же ему хотелось жить одной жизнью с коллективом, иметь свои непосредственные впечатления обо всем происходящем в театре!

Авторы часто читали актерам  Малого театра свои новые произведения. Как-то один не московский драматург  просил организовать чтение его исторической трагедии для нашей труппы. Дирекция предложила мне встретить и принять  этого драматурга, словом, взять  на себя функции хозяйки. В начале чтения все места в репетиционном  зале, где мы собрались, были заняты. Остужев по обыкновению сидел  в первом ряду и старательно вслушивался  в текст. Автор читал очень  тихо и монотонно, из задних рядов  раздались голоса: «Громче!» Драматург  выпил воды и попробовал форсировать  звук. Однако вскоре голос у него «сел», и он продолжал читать еще  тише, да вдобавок хрипя и откашливаясь. Первыми ушли из зала женщины: в пьесе  не было женских ролей; затем постепенно опустели все ряды; к концу остался  завлит, я — по обязанности «хозяйки» и... Остужев. Драматург был возмущен до глубины души. Я подошла, чтобы поблагодарить его, но он только повторял в полной ярости:

- Какое бескультурье! Какие  невежественные люди! Я попробовала  заступиться за сбежавших слушателей  и объяснить, что предстоит  сдача двух спектаклей, все устали, автора было плохо слышно. Он прервал меня:

- Но ведь Остужев оставался  до конца! А еще говорят, будто он плохо слышит!

Я не знала, что ответить... Остужев еще не ушел. Чтобы спасти хоть отчасти положение, я сделала  знак Александру Алексеевичу, чтобы  он подошел к автору. Остужев тепло  пожал ему руку, любезно поблагодарил. Драматург несколько успокоился. Проводив его до лестницы, я вернулась к Остужеву.

- Скажите, дорогая, а  почему такое повальное бегство? Очень плохая пьеса?

- А как по-вашему, Александр Алексеевич?

- Но я не слышал ни одного слова.

- Зачем же вы просидели три часа?

- Не мог же я уйти  из первого ряда! Этот бедняга  к концу чуть не плакал. Нельзя  обижать человека... Расскажите мне,  что там происходит, в этой  исторической трагедии?

Таков был Александр Алексеевич - доброжелательный, деликатный…»

Можно только догадываться, какие нравственные мучения испытал  Остужев за долгие годы невостребованности и возрастающего одиночества. Н.А.Луначарская-Розенель с горечью вспоминает: «В течение двенадцати лет, с 1923 по 1935 год, я была свидетельницей неизменной, упорной недооценки Остужева, непонимания его неисчерпаемых творческих возможностей. Переворот в отношении к Остужеву произошел вовремя, ему еще были дарованы пятнадцать лет творческой жизни».

Как это произошло? В начале сезона 1933/34 года в Малом театре начал  работать новый директор - Сергей Иванович Амаглобели. Опытный и талантливый руководитель, он был особенно внимателен к «золотому фонду» театра, к его прославленным «старикам» — актерам старшего поколения. В январе 1935 года Малый начал работу над бессмертным творением Шекспира «Отелло». На роль Отелло было намечено несколько исполнителей. Первым считался П.М.Садовский, на которого возлагались все надежды. Очень хотел играть Отелло М.Ф.Ленин. Последним в списке значился А.А.Остужев. Сначала Радлов проводил читки — пробы за столом. Основные исполнители и дублеры, назначенные на все главные роли, репетировали поочередно. Радлов знакомился с актерами, давал им возможность попробовать свои силы. Месяца через два после начала работы очередь дошла до Остужева. С. Н. Фохт, игравший Грациано, рассказывал, что Александр Алексеевич прочел первый акт, особенно сцену «В сенате» так темпераментно, свежо, необычно, что заинтересовал Сергея Эрнестовича. В результате застольной работы было решено, что репетировать Отелло будут П.М.Садовский и А.А.Остужев. Остальные претенденты на эту роль отпали.

- Посмотрим... Поглядим... —  недоверчиво говорили старики  актеры, слушая рассказ С.Н.Фохта  об успехах Остужева, - хорошо  прочитать первый акт за столом - одно дело, а сыграть всю трагедию  на сцене — совсем другое. Да, в молодости Остужев был великолепным  любовником. Как он играл Ромео!  Но Отелло... нет, тут нужен трагик! Если здоровье позволит Прову Михайловичу, может быть, он осилит Отелло. Спектакль получится. А с Остужевым вряд ли!.. - вздыхали они, покачивая головами, и вспоминали Сальвини, великого Сальвини в роли Отелло. Обстоятельства внутри театра сложились так, что Александр Алексеевич давно не играл значительных ролей. Ему поручали неподходящие для его актерской индивидуальности комедийные и бытовые роли, как, например, Вово в «Плодах просвещения», Репетилова в «Горе от ума», мастерового Михаила Ивановича в «Растеряевой улице». Все эти работы не принесли Александру Алексеевичу славы. И никто не подозревал, что именно в это трудное время неудач, роковых ошибок, вынужденной творческой бездеятельности у Остужева созревал замысел роли Отелло, требовавший для своего осуществления титанического напряжения всех духовных и физических сил. Если человека слабого, робкого тяжкие испытания сгибают, заставляют смириться, то могучего, решительного они закаляют, делают еще сильнее».

«Отелло» ждал оглушительный  успех! И по всеобщему признанию - центром, звездой этого успеха был  Александр Алексеевич Остужев. По мнению критики, в Остужевской трактовке роли Отелло особенно ярко прозвучала тема оскорбленной справедливости. Его мавр был не необузданным первобытным дикарем, а человеком изысканной культуры и чувств. В самом облике героя Остужев мастерски подчеркивал торжественность облика полководца, его пластики и черт лица. И тем страшнее нависала и приходила катастрофа, рушился огромный человеческий мир, из-за ничтожной интриги.

Отелло в исполнении Остужева вызывал у зрителей не просто восхищение – это был настоящий триумф. Александр Алексеевич не мог слышать  аплодисменты и крики «Браво!», но он видел, чувствовал восторг зрителей. Здание Малого было буквально завалено цветами. Пробираться в гримерку Остужева приходилось, через коридоры, сплошь заставленные корзинами цветов. В некоторых случаях занавес после спектакля поднимали до 40 раз… Весной 1936 года, во время гастролей в Ленинграде, в Выборгском Доме культуры, сразу по окончании спектакля, толпа студентов ворвалась из зрительного зала, через сцену за кулисы. Они подхватили Остужева на руки и качали его с криками «ура!»

После премьеры «Отелло» Остужев  словно родился вновь. О нем заговорили как о новом, могучем явлении. Остужевым гордились и восхищались  критики, зрители, коллеги, пресса - вся  театральная общественность страны. Появились новые интересные роли. Он снова стал нужен театру…

В своей книге «Записки актера» М.М.Садовский размышляет: «Что было бы с Остужевым, если бы Малый  театр не поставил «Отелло»? Мне  кажется, что этот прекрасный актер  был бы давно забыт, как давно  забыты многие большие актеры, которым  в конце их творческого пути сопутствовали  болезни и неудачи. Ужасна мысль, что подобный конец мог ждать  Александра Алексеевича. К нашей  общей радости, этого не случилось. Остужев вернул себе былую славу, вернул любовь публики, которая стала  его забывать. Когда в 1939 году Малый  театр приступил к постановке трагедии Гуцкова «Уриэль Акоста», роль Уриэля без всяких колебаний и сомнений была поручена Остужеву. И снова был громадный успех. И этот успех говорил еще раз о том, что никогда в душе актера не угасал огонь творчества. Успех Остужева в «Уриэле Акосте» говорил также и о том, что его Отелло не рожден случайностью. Отелло и Уриэль — это плоды его воли, мастерства и упорного труда. А.А.Остужев сыграл Уриэля Акосту, когда ему было шестьдесят семь лет! И поразительно было то, что актеры значительно моложе Остужева, игравшие эту роль после него, выглядели со сцены старше, чем Александр Алексеевич. Происходило это, видимо, потому, что они не обладали могучим темпераментом, которым обладал почти семидесятилетний Остужев, не имели его сильного, чарующего голоса, не умели так чисто, так красиво и так сильно любить на сцене».

В 1943 году Остужеву была присуждена Государственная премия СССР за выдающиеся достижения в области актерского искусства. За свое служение театру и  успехи на этом поприще он был награжден  двумя высшими государственными наградами страны – орденами Ленина.

В самом конце 1940-х –  начале 1950-х годов Александр Алексеевич начал болеть и все реже выходил  на сцену. Однако, не участвуя в спектаклях, он все время жил жизнью театра. Он приходил в театр, обязательно  посещал все собрания, не забывал  поздравлять актеров с удачными ролями и выступлениями.

Елена Николаевна Гоголева вспоминает: «Помню, в 1952 году в театре шли «Северные зори» Н.Никитина. У меня там была маленькая, восьмиминутная, но очень хорошая сцена. Я играла жену инспектора училища небольшого городка Шенкурска - Абрамову. Ушла я на генеральной под аплодисменты. Потом я часто исполняла эту сценку и в обычных концертах и в воинских частях. Она всегда имела успех, и я очень ее любила, хотя эти восемь минут стоили мне большого напряжения и. нервов. И вот на другой день после премьеры я, как-всегда, была в месткоме театра. Вдруг в дверях, появляется Остужев. Подойдя к моему столу, он смущенно протягивает мне розы. Это было совершенно неожиданно, все кругом замолчали. А я так растерялась, что не знала, что сказать, стояла с розами и чуть не плакала. Видя мое состояние, Остужев стал делать успокаивающие жесты и пятиться к двери. Опомнившись, я кинулась к нему. Он уже не слышал тогда ничего. Я стала бормотать какие-то благодарственные слова. И вдруг своим чудным, неповторимым голосом Остужев произнес: «Это было прекрасно!» И, вырвавшись из моих объятий, быстро ушел. Цветы от него и его похвала — как дороги они были для меня, как незабываемы. Я думала - какую же великую трагедию пережил этот замечательный актер, своей болезнью присужденный к вечной тишине, к вечному безмолвию…»